Пытались отобрать здоровых в Норильск. Норильский край был не обжит, там полярные ночи, шесть месяцев ночь, шесть месяцев день. Но так из нас никого и не отправили, и мы опять вернулись к старому хозяину. Нас вернули в Мариинск на второй год. И опять мы не работали, целую зиму, такая история.
Под весну нам стали давать одежду – старые валенки, рваные бушлаты и грязные – прегрязные ватные штаны. Это была одежда с мертвецов. Все было так загажено, мы плакали, мы рыдали, когда нам давали эту одежду. На нее страшно было глянуть, а одевать на голое тело? Но выхода не было. Слабых, униженных морально, нас вывели на подготовку земли под теплицы. До тепла еще было далеко.
Стали формировать бригады, по тридцать человек. Вызывали нас по номерам, когда вызвали мой номер, я побежала, а валенки были рваные, сырые, я поскользнулась, упала и сломала руку. Меня отправили в зону, наложили шину и оставили. При этом я сильно ударилась головой, была рвота, видно было еще и сотрясение мозга, но кто на это обращал внимание. Так месяц пробыла я с этой лангетой. Потом пришел врач, грузин, осмотрел, я еще не могла нормально шевелить пальцами, но он меня выписал в здоровые.
Опять взяли в бригаду, а работать я еще не могу. Какие мы были слабые и голодные! Конвой водил нас далеко за зону, на поля из-под картошки. Мы собирали эту мороженую картошку, делали лепешки, без соли, без ничего, и на листе железа, на костре, пекли. Солдаты с нами ели тоже. На работу эту не всех брали – кому повезло, тому счастье. Мы испечем эти лепешечки, но надо ведь не только себе, а и пронести еще тем, кто не может выходить на работу. Но как дойдем до вахты, делают обыск, и у кого найдут, то эти лепешки выбрасывают. У одного дежурного, Лемешко фамилия, было много малолетних детей. Тоже оборванные, хватают эти лепешки и убегают. Голодные были все.
Весной нас опять собрали в этап. На этот раз от Мариинской пересылки в шестидесяти километрах, на торф, на болота. Привезли нас в лагерь. Он как на острове, окопан большими, глубокими, широкими рвами, заполненными водой. В зоне до нас были рецидивисты. Жили они там по своим законам. Перед тем, как мы должны были прибыть, они проиграли дежурного и убили. В бараке была лужа крови. Все это мы мыли, чистили стеклышками. Так начали там обживаться. На следующий же день работа – копать торф. Копала машина, резала кусками. А эти куски мы из воды вытаскивали, складывали, сушили. Это было очень трудно. Все истощены, все слабенькие. Большинство заболели куриной слепотой. Было очень тяжело. Связи с родными так и не было. Там мы работали до холодов. И опять нас вернули в Новоивановку, Долину смерти. И опять все то же самое. Такая же тяжелая еще одна зима – зачем-то надо было нас так мучить, какой в этом был смысл до сих пор не понятно.
Нас спасало еще и то, что мы были все по одной статье, по пятьдесят восьмой. И на пересылке нас держали отдельно от всех. Это очень хорошо, что нас не смешивали с бытовиками- ворами, насильниками. На пересылке я видела много наших людей, которые были осуждены на десять лет. Режим у них был полегче, но не на много. Например, им можно было работать по специальности, если она подходила. Главными специальностями в лагере были сапожник и портной. Среди нас были портные и сапожники, украинцы. Они заметили, что мы такие несчастные, и решили подсобить, кому, чем можно, кому что нужнее. Кому обувь подправили, кому телогрейку, штаны – одним словом, помогли нам.
Летом сорок восьмого мы ходили на работу в теплицы, где рос табак. Мы за ним ухаживали, и потихоньку обрывали его, обкладывали себя листьями, и если удавалось пронести в зону, то собирались все вместе и отдавали нашим врачам, а они отдавали мужчинам.
Под осень опять собирают всех, молодых, старых, больных, и на этап, и снова повезли нас. И опять мы не знаем, куда. Привезли в бухту Ванино, под Владивосток. Поселили на пересылку, стоят палатки. И пересылка такая ухоженная, чистая, дорожки из камня, деревянные скульптуры из пенечков дерева – не верится. Оказывается, там жили японцы. После тех лагерей, в которых наш пришлось быть, все тут нам было в диковинку- увидеть такую чистоту, порядок, клумбы с цветами и даже скульптуры. Всю осень мы прожили на этой пересылке. Конечно, нам никто ничего не говорил, не объяснял. Что будет дальше с нами, мы не знали. Проверка три раза в день, очень, очень скудная еда.
Сорок восьмой год. Вся страна в колючей проволоке. Нас, оказывается, привезли в Берлаг. Врагов народа становилось все больше. Нужны были бесплатные рабы. Стране надо дорогой металл и чтобы получить его без всяких затрат. За черпак баланды и пайку хлеба. Власть над заключенными Сталин отдал Берии. Так появился Берлаг. Белые пятна - Колыма, Норильск, Камчатка, Чукотка, Коми СССР, и вся Сибирь. Тяжелый труд, голод, холод, антисанитария – люди гибли- находили других врагов, и живыми пополняли мертвых. Берия еще больше усилил режим и заключенные стали совсем незащищенные. Решили всех политзаключенных увезти подальше от мира, от посторонних глаз. И всех молодых, и нас с Мариинских лагерей, и со всей Сибири, стали вывозить этапами. Этапы были очень большие – мужчины, женщины – если это можно было назвать людьми. Этап это такое мытарство, такое гонение, солдаты со штыками и собаками, проверки, издевательство.
И вдруг в конце октября нас стали одевать. Все новенькое – бушлаты, штаны ватные, пара белья, валенки, шапки – ушанки, ватные варежки. Как мы обрадовались, все новенькое, сколько лет мы ничего такого не одевали и не видели.
Двадцать пятого октября нас погрузили на пароход Ногин. В трюмах темно, сыро, грязно, кругом нары – перевозили хуже скота. Море в это время было уже неспокойное, штормы. У всех рвота, все больные, есть никто не мог. Вода попадала в трюмы по колена. Лежали вповалку на верхних нарах, тесно прижавшись друг к другу. Многие не дожили до места назначения. Одно спасение было – молитва. С молитвой мы не расставались. На двенадцатый день мы прибыли, и узнали, что мы на Колыме, в бухте Нагаево. Был праздник седьмое ноября. Страна праздновала. Нас держали в трюмах. Девятого нас стали выгружать. Пароход был полностью загружен, практически все по пятьдесят восьмой статье с разными сроками.
Ожидало нас много начальства, много солдат с собаками, стояли столы с формулярами. Все были сильно измучены, полуживые, в первую очередь женщины. Мороз сильный, ветер, снег. Этап был такой большой, что невозможно было за один день разгрузить. Нас пересчитывали, и по частям водили пешком в санпропускник, а потом уже на пересылку в лагерь. Вызывали всегда по формулярам, потом еще и еще пересчитывали. Затем санпропускник, вещи в пропарку на санобработку. По пятьдесят восьмой статье были не только мы, каторжане, были еще ИТЛ, у кого сроки по десять лет.
Это унижение даже вспомнить страшно, а надо было пережить. Когда мужчины, в погонах, с наградами, стоят, оглядывают нас, голых, как товар, годен – не годен.
Потом на четвертый километр, пешком. Идем, падаем, нас подгоняют, ночью добрались в лагерь. Опять пересчитали и в бараки. Утром подъем, пересчитали, рассортировали и нас, КТР, в особый новый барак с высоким забором. Вторая зона в зоне. Сырые нары, пола нет, мороженая земля. Печки из-под бочек с соляркой и особая бочка для нужд. Барак на большой сопке. Есть нам приносили, и все сами же за нами выносили. Спали все на верхних нарах, поплотнее, чтобы не замерзнуть. Постель – то, что на нас одето. Так держали нас до весны.
В конце мая нас стали развозить на трассу. Нас, каторжан, на Бутыгычаг, в лагерь Вакханка. Там содержали одних каторжан. Огромный лагерь, народ разного возраста, но в основном не очень старые. Лагерь строгорежимный - урановый рудник. Мы все в номерах, все одинаковые, серые. Наш этап, как каторжан, был последний. Так как в сорок восьмом году отменили КТР и судили как ИТЛ, но так же на двадцать пять лет и пять лет поражения в правах и пять лет высылки. Было много земляков. Нам присобачили номера и мы были уже не люди, мы – буква, номер такой-то. Мой номер – М- 323, по алфавиту. Я встретила девчат, которых еще в сорок пятом году сюда завезли. Люди были разные – ученые разных специальностей, простые труженики, монашки и священники. Много было иностранцев. Какие были все оборванные, голодные, изморенные.
На Вакханке была обогатительная фабрика, здесь промывали олово. Бутыгычаг – это урановые рудные сопки, в шахтах работали женщины. Руду в камнях спускали по брензбергу вагонками вниз, там была дробильная фабрика. Были построены узкоколейки, и вагончиками руду доставляли на мотовозках до Вакханки, потом опять спускали вниз, еще одна дробильня, уже на мелкие камешки. Все это перемалывали, потом насосы, и песок с водой попадал на столы. Все это делали женщины, тяжелейший труд, особенно в дробилке. Грохот, пыль, друг друга не видишь, и не слышишь. Нас посылали на разные работы, в основном фабрика, но и лесоповал, и электростанция на дровах, и многое другое – все обрабатывали женщины.
Когда мы прибыли на Вакханку, нас разместили в бараке. Было уже солнечно и тепло. По закону – приходит начальство, «оглядывать товар», спрашивают какие жалобы, как вас кормят. Многие говорили, что хорошо, начальник. А я возьми, да и скажи: «Плохо, дают гнилое и вонючее». Он записал. И ушли. И вдруг, дежурный приходит, вызывает меня к начальнику режима. И за мой разговор мне дали трое суток карцера. Карцер, это холодная сырая камера, я там простыла, у меня поднялась температура, и меня положили в больницу. За это время мой этап - всех, отправили на лесоповал.
Вот уж, правда, говорят, что не было бы счастья, да несчастье помогло. Это было счастье. Фабрика, это не лесоповал. Меня больница спасла. Но долго лежать не пришлось, все время проверяли. Выписали и поначалу послали на легкий труд – носить воду. Нас двое, воды надо много. Наносить, нагреть, дров нарезать. Потом меня на зиму забрали на саму фабрику, из песка мыть металл. Нас было пять человек, и мы должны были из песка пустой породы намыть два килограмма металла. Я часто болела, девочки меня жалели, поддерживали. Я все помню, всю жизнь им благодарна. Я помню.
Карпенко, Даниленко, Пікуль, Бортник - Чернігівська губ
Таргоній, Шамбір, Кріштопець, Дедух - Рівенський уезд
Селезнев, Свістов, Шерстняков, Сіденко
Ведмідь(Медведєв), Пріходченко, Котенко, Сахненко, Адешелідзе