1

Тема: Історична


Письменник Анатолій Дімаров напередодні свого 90–річчя розповів, чому змінив прізвище, про війну як геноцид українців та де лікувався від сталінізму

Для зустрічі з Анатолієм Дімаровим ми мали одразу два приводи: 90–річчя, яке письменник відсвяткує 17 травня, та День Перемоги, адже Анатолій Андрійович, який особисто пережив жах війни, відомий своїми правдивими спогадами про той час, а також художніми творами. «Про війну більше не пишу, — каже письменник. — Не хочеться про неї згадувати, це така страшна річ… Не так ми мучилися від тих куль, як від того, що жили в окопах — на морозі, в грязі. Лягаєш в грязюку, накриваєшся плащ–наметом, а в тебе це багно холодне в’їдається. Побут страшний на війні. Раділи, коли поранять, госпіталь — це таке свято було!». Про війну, радянський «мир» і залежну незалежну Україну ми розмовляємо в затишній квартирі письменника.

«Я сів і заплакав — вперше і востаннє на війні»

— Анатолію Андрійовичу, це правда, що ви День Перемоги не святкуєте?

— Для мене 9 Травня — це день жалоби. Немає там чого святкувати, хоча перемозі я щиро радів. Мого віку як пішло сто чоловік воювати, так лише двоє повернулося. Двоє! То чи радіти маю? Ні, сумувати та їх згадувати. Нам, народженим у 1922 році, Сталін не дав можливості поступити у вуз — всіх після закінчення десятирічки у 1940–му забрали в армію. Там нас учили тільки наступати. Про оборону не йшлося! Сталін серйозно готувався до нападу на Німеччину. Гітлер його випередив буквально на два тижні. Нас вивели вже в ліс, до кордону, перевдягнули в усе нове, озброїли більш сучасною зброєю. «Впірьод! З малою кров’ю могучім ударом», — співали ми весь час. Тому й аеродромів набудували на самих кордонах, і їх у перші ж години війни розбомбили, військові шпиталі теж спорудили на кордоні, а не в тилу, куди б не долітали снаряди. Захищатися ми не вміли. Німці реготали, дивлячись на нас.

— Для вас війна коли почалася?

— У перший же день війни. І хай не брешуть ті, хто каже: я пройшов усю війну від початку до Берліна. Ну, може, й пройшов десь у глибокому тилу. В окопах життя солдата дуже коротке — до першого–другого бою. Або вб’ють, або поранять. Якщо поранять, то це щастя, хоч відлежишся–відпочинеш у шпиталі. Поранило й мене: під ногами розірвалася міна й осколками посікла мені ноги — вони й досі в мені — в могилі я іржавітиму, а не гнитиму. І куль шість штук німець усадив мені в руку з автомата. Поранений у живіт командир батальйону наказав мені дати гранату РГД, я взяв її здоровою рукою, а він раз — і висмикнув запобіжник, бойок клацнув. У цій гранаті він тримається дужкою, як тільки послабиш — вибух. Я ніколи дівчину так не стискав, як цю гранату (сміється). І з нею в руці я йшов цілу ніч до своїх, німці вже все зайняли.

— Навіщо комбат це зробив?

— Щоб я в полон не здався! Він, до речі, не встиг відійти, застрелився у скроню.

Пригадую, так стомився, поряд десь німці джеркотять, а мені байдуже — ліг у пшениці і задрімав. Крізь сон відчув, як бойок гранати вивільняється, схопився, а він наполовину вже виліз. Я підборіддям його назад загнав. Уже коли дійшов до наших, рука мов прикипіла до цієї гранати, я розігнути пальці не міг, щоб викинути її. Так лейтенант ламав мені пальці, щоб вивільнити гранату. Коли вона вибухнула, я сів і заплакав — вперше і востаннє на війні… Після шпиталю повернувся додому інвалідом ІІ групи. Мені ще й 20 років не було.

— Але вдома ваша війна тривала, почали партизанити…

— Так. Коли німці зайняли село, я, інвалід, глухий на праве вухо, з поганим зором, підбив одного 17–річного і двох 16–річних хлопців (ну є розум?) створити партизанську групу. Неподалік, на Дінці, німці розгромили дві армії. Це так званий Харківський наступ, бездарно організований Сталіним. Там зброї було повно, тож понатягували її. Діяли, як махновці — вдень вдома, мирні, а вночі зберемося і якусь капость німцям утнемо. Запам’яталося, як через село Студенок ішла каральна команда із 200 осіб у Холодний Яр громити партизанів і у нас зупинилася на перепочинок. Біля лісу жила одна самогонщиця, в якої поліцаї постійно пиячили. Через свого хлопця, який служив у поліції і нас інформував, ми знали, що туди сповзеться й усе начальство того карального загону. Ми пішли в ліс до своєї схованки, набрали зброї. Одного хлопця я послав на лівий бік села, іншого — на правий. Кажу: киньте по дві гранати і постріляйте, наробіть переполоху. Ми ж удвох із Миколою чекаємо. Коли на одному кінці вибухнуло та залунали постріли, потім на другому — ми як ушкваримо по тій хаті з танкового кулемета. Вони рачки звідти вилазили! Німці зайняли оборону, давай відстрілюватися. Як ми звідти ноги винесли — не уявляю! Прибігли в лісництво, де жила жінка, якій ми довіряли, заночували. Вранці повернулись у село, дізналися, що половину того карального загону збирали по луках — з переляку розбіглися, зброю покидали. Вистріляли всі набої — куди там іти в Холодний Яр! Потім вони доповіли керівництву, що на них напав загін парашутистів. Німецьким командирам навіть залізні хрести вручили за той бій.
«Нам дали по півцеглини і погнали під кулі»

— Потім вас удруге мобілізували. І те, як повелися з новобранцями, не вкладається в межі здорового глузду…

— Коли село звільнили, всіх чоловіків від 16 до 60 років — всіх, аби була нога–рука, а чи сліпий–глухий — не важливо — стали брати до війська. Нас «озброїли» — дали по півцеглини і — «йдіть, іскупайтє вину кров’ю», бо ми на окупованій території були. Мовляв, ви жбурляйте цеглу, а німці нехай думають, що то гранати! Нас 500 душ вигнали на кригу водосховища, навпроти — якийсь комбінат, німці вибили в мурі бійниці. Сам мур — висотою метрів три. Попробуй через нього перелізти та по кризі до нього добігти. Німці нас підпустили і вдарили кинджальним вогнем. Повернутися назад не можна було — там сиділи смершівці з нацiленими нам у спину кулеметами… Вибухнула міна, мене знову контузило, я впав. Коли мене, непритомного, підібрали, в госпіталі не могли ту цеглину витягнути, так я в неї вчепився і вона в мене вмерзла. Я, як справжній солдат, зброю на полі бою не залишив (сміється). Хлопці казали, що з 500 душ лише 15 уціліли! А під Ізюмом десять тисяч таких беззбройних поклали! І так винищували чоловіків по всій Україні. Ніхто про це не пише. Я єдиний написав. Решту — мов заціпило.

Вважаю, що після Голодомору це було друге зумисне винищення українського народу! Життя нашого солдата нічого не було варте. І коли Жукова запитали, як будемо переправлятися через Дніпро, плавзасобів же нема, він відповів: «По хохлам пройдьом!». Коли років п’ять тому я лежав у шпиталі й мені принесли медаль Жукова, я її пожбурив: цього гада не носитиму!

— Ваше партизанство вам бодай потім зарахувалося?

— Партизанство мені справді допомогло. Потім мене дуже сватали в училище КДБ. Уявляєте, яка довіра? Але в мене вистачило розуму відмовитися. Бо то пекельна машина… А я мріяв бути журналістом…

— …І ви ним стали. А потім поїхали працювати на Волинь, де, як пізніше зізнавалися, відбувся переворот вашої свідомості…

— Волинь я вважаю своєю другою батьківщиною. Я туди приїхав запеклим сталіністом, а виїхав націоналістом. Я там таких жахливих речей надивився — як із цим нещасним населенням розправлялися, які провокації влаштовували…
«Ми були наркоманами ленінізму–сталінізму»

— Що ви маєте на увазі?

— Одного разу в редакції я був «свіжоголовим» (так називали чергових по номеру, хто вичитував сторінки). Наша двоповерхова редакція розташовувалась навпроти НКВС, де залізні ворота були вищі, ніж наше приміщення. Ото всю ніч я вичитував гранки, а потім стомлений підійшов до вікна: світало, сонечко підіймалося. Аж дивлюся — зі скрипом–рипом відчиняються ці страшні ворота і звідти по вісім осіб у ряд виливається нескінченний натовп. Чоловіки, дідусі, жінки з дітьми — людська ріка тече! А по боках енкаведисти з гвинтівками і вівчарками. Всіх на вокзал — там уже стояли ешелони, їх набили цими людьми і повезли на Сибір. Половина дорогою загинули, половину в сніг вивантажили — «обустраівайтєсь, как хотітє». Скільки тих людей було? Мені здавалося, що вся Волинь тоді на вокзал потекла. Йшли такі зажурені, приречені. Я після того кілька ночей спати не міг — все та колона перед очима стояла. І це не один випадок, це тільки те, що я побачив!

А то пішов якось на ринок. Раптом з’явилися енкаведисти і почали людей зганяти на майдан. І я з тим натовпом пішов. Коли під’їжджає вантажівка. На машині — шибениця, петля звисає. Старшина з такою мордякою, про яку кажуть «просить кірпіча», тримає чоловіка, бо, видно, його так катували, що вже й сил на ногах стояти нема. Майор виходить із кабіни, зачитує вирок, бандит, мовляв, засуджений до страти. Накидають чоловіку петлю на шию, він ще встиг вигукнути «Слава!..», мабуть, «Слава Україні!» сказати хотів, як лунає команда: «Пашол!». Машина рушає з місця, аж раптом обривається мотузка, і приречений падає. Йому знову петлю на шию — «Пашол!» — смикнув і вдруге мотузка обірвалася. Вони його втретє тягнуть! Як почала жінота кричати: «Що ж ви робите, та його сам Бог милує!». Такий же давній звичай є — якщо страта не вдається, засудженого відпускають! Але чоловіка знову витягли на шибеницю і таки повісили. А в мене й досі оте «Пашол!» у вухах дзвенить. Страчений був воїном УПА, тоді, щоб залякати населення, упійманих привселюдно вішали…

Або ще випадок. Була відозва, підписана Хрущовим, до воїнів ОУН–УПА — закликали складати зброю, мовляв, ніхто після цього не зачепить, будете вільно жити і працювати. От викликає мене одного разу Юхим Антонович Лазебник, редактор газети «Радянська Волинь», каже: в обком партії прийшов цілий загін воїнів УПА з цією відозвою, вони склали зброю перед обкомом, сходіть напишіть нарис. Пішов, розмовляв, записував. Був там кулеметник Льоша з Уралу, який утік iз німецького полону й пристав до упівців. Це наш найкращий кулеметник, казали про нього, стільки німців поклав… Хороший я нарис написав — до пізньої ночі сидів. Вранці Юхим Антонович викликає мене: «Ви написали?» — «Так». — «Кладіть отут. Ваш блокнот із записами де? Кладіть», а потім за це все — і в грубку. «Забудьте про те, що бачили і писали. Вони вже всі в Сибір їдуть» — «Та вони ж повірили!» — він лише махнув рукою… Було таке відчуття, наче я зрадив усіх отих людей. Коли я надивився цього всього, то не міг не стати націоналістом.

— Знаючи війну з одного й іншого боку, як ви вважаєте, примирення ветеранів війни й воїнів УПА можливе?

— Дивлячись яких ветеранів. Ходить тут один такий, вигулює собаку на кличку Єльцин. Він був полковником КДБ у Львівській області. Уявляю, що він там виробляв. «Вот еті бєндєровци, еті бандіти…» — ходив отут, «розорявся»! Та він і чути не хоче іншу точку зору! Хоча й добре знає, які провокації енкаведисти влаштовували. Коли перевдягалися і під виглядом ОУН–УПА заходили до газд, вимагали нагодувати їх, а вранці вже приходили енкаведисти: кого вночі годував? Або вчительок радянських порізаних–зґвалтованих топили в криницях під виглядом упівців… То хіба з отаким буде дружба? Серед нинішніх відставників лише відсотків 10 тих, хто чув, як кулі свистять. А решта — смершівці, тиловики. Ненавиджу цю публіку!

— За вашими плечима — майже 90 років. Чи хотіли б повернутися в якийсь період свого життя, щоб прожити його заново?

— Ні, не хотів би. Оцього еСеСеРу не хочу. Це сталінщина, це такий жах був! Він знищив усю нашу еліту: і трудову, й інтелектуальну — викосив усе, що хоч трохи витикалося на сірому тлі. Але ж як вони вміли виховувати! В мене батько розкуркулений, мама мусила прізвище змінити, я в комсомол боявся вступати, хоча вчився блискуче. А нам так мізки задурили, що ми вже й самі брехали і вірили в цю брехню! Ми ж були наркоманами ленінізму–сталінізму! Добре, що я потрапив туди (на Волинь. — Авт.). А якби ні? То досі й ходив би таким наркоманом, як оце деякі ходять. Мені, ви знаєте, їх навіть шкода. Бо ці люди й досі перебувають під впливом того радянського дурману.

ТВОРЧІСТЬ

— Запитувала ваші книги в крамницях — немає. Чому не видаєтеся?

— Минули ті часи, коли мої книжки виходили тиражем 100—150 тисяч. Для того, щоб зараз книжку надрукувати, треба знайти спонсора. Якщо книжка російською мовою — спонсорів повно, тільки українською — спробуй знайти. Мої меценати всі з–за кордону: Канади, Франції, Австралії. А скільки вони можуть оплатити? 500—1000 примірників.

По 50—100 екземплярів сам купую, а потім роздаровую. То ті просять, то з Уралу, пригадую, написали: «Пришліть». І висилаю. Грошей за це, звісно, у людей не прошу. В мене всі мої твори залишилися по одному–два екземпляри, і ті жінка забрала та заховала. Не смій, каже, до них підступатися, бо так жодного примірника в домі не залишиться. Оце мають перевидати мої спогади «Прожити і розповісти».

Після того як Україна стала незалежною (хоча, вважаю, вона умовно незалежна, бо яка то незалежність, коли інформаційний простір на 90% російськомовний?), я жодної копійки гонорару не одержав. Якось я перечепився і зламав руку. А треба було поїхати з жінкою на базар. Рука перев’язана, думаю, хоч правою дружині щось тримати допоможу. Жінка чимось зацікавилася, а я відійшов, щоб мене не штовхали, стою й отак чукикаю цю руку перемотану. Коли чую — щось тиць мені холодне! Дивлюся — 50 копійок, і якась бабця відійшла, хреститься. Тут і жінка підійшла: ось тобі, кажу, мій перший гонорар за роки незалежності (сміється).

Та хоч мало друкують, я щасливий тим, що зараз можу писати правду, що ніхто не сидить наді мною і не стереже. Бо з моїх романів — «І будуть люди», «Біль і гнів» — велетенських творів, які охоплюють період від дореволюційного й аж до Хрущова, свого часу по 300—400 сторінок викинула цензура. Оце вперше вони вийшли в повному варіанті…

РОДИННА ІСТОРІЯ

— Ви порівняно недавно зізналися, що насправді не Дімаров і не Андрійович. Що то за історія з вашим прізвищем?

— Я все життя прожив під псевдо, як оунівські вояки. Батько мій — Андронік Гарасюта — був так званим культурним хазяїном на Полтавщині. Мав сто гектарів землі, велику пасіку. До нього навіть iз сусідніх областей їздили вчитися, як хазяйнувати треба. Батька з ранньої весни й до пізньої осені я не бачив удома. Він навіть ночував у полі. Мав двох старших синів від першого шлюбу (дружина рано померла). Втрьох вони працювали, як прокляті. Коли батько одружився з моєю мамою, донькою священика, років на двадцять молодшою, вона народила йому ще двох синів — мене і молодшого брата.

Коли почалося розкуркулення в 1928 році, вночі до батька прибіг голова сільради: «Андроніку Федотовичу, кудись дівайте свою дружину, бо вранці прийдуть вас розкуркулювати. Жінку вивезуть у Сибір, пропаде там iз малими дітьми». Батько нас спорядив, мені, шестирічному, наділи наплічник, мама взяла на руки трирічного братика, і ми пішли в ніч. Йшли до самісінького ранку. Доки не дістались села біля Псла, де мамина приятелька вчителювала. Мама закінчила семінарію, на вчительку вивчилась, тож її взяли працювати в школу — своїх, пролетарських, вчителів ще не встигли наплодити… Батька вранці розкуркулили: розтягли–знищили все, нічого не лишилося…

Після тієї страшної голодовки з 1932 на 1933 рік у селі, що нас прихистило, не лишилося жодної дитини — перемерли всі. Всіх учителів звільнили, бо нікого вчити було. Ми вирушили на Донбас, де мамина cтарша сестра вчителювала.

Мама дуже хотіла, щоб ми освіту отримали, але чи вдасться? Мати — попівна, батько — куркуль. І вона поїхала в Миргород, до знайомих вчителів, вони посвідчили, що мій батько — вчитель, що народився я в Миргороді, а не на хуторі Гараськи. Їй видали нову метрику — так я став Дімаровим на все життя. І не Андроніковичем, а Андрійовичем.

— А з батьком що сталося?

— Знаю, що після розкуркулення він пішов iз села, прибився на лісотехнічну науково–дослідну станцію під Охтиркою. Став там пасічником. А коли після вбивства Кірова почали мести інтелігенцію, то, видно, і директор станції, і батько потрапили під ту мітлу. Тож я так і не знаю, де мій тато подівся.

— Не було думки змінити прізвище?

— Та що вже міняти! Більшість книг написані Дімаровим. Та й мама моя заслужила, щоб я носив її прізвище. Вона в мене була неймовірна, всім пожертвувала заради нас із братом. Коли помирала, то казала, що в неї і в могилі, напевно, жижки труситимуться, так вона за нас боялася і переживала.

ДОСЬЄ

Дімаров Анатолій Андрійович

Народився 17 травня 1922 року на хуторі Гараськи на Полтавщині. Після закінчення середньої школи був мобілізований до армії, учасник війни, має кілька поранень і контузій.

У 1950—1951 рр. навчався в Літературному інституті ім. М. Горького в Москві, у 1951—1953 рр. — у Львівському педінституті. Працював редактором у видавництвах.

Є автором десятків оповідань, повістей, романів, зокрема, «І будуть люди», «Біль і гнів», «В тіні Сталіна», «Божа кара», «Зблиски», книжки спогадів «Прожити і розповісти», творiв для дiтей. Лауреат Шевченківської премії. За книжками «Ідол» i «Пострiли Уляни Кащук» знято художнi фiльми.

Колекціонує каміння, з 1955 року, коли його заборонили друкувати, впродовж багатьох років працював у геологічних експедиціях, побував на Алтаї, Забайкаллі, Кавказі, Памірі, Тянь–Шані, Уралі.

Одружений, має сина.

Парусимов, Найда, Гудко, Дороновский, Витко[ченко], Сидько, Варяник, Слушний, Спивак, Чупик, Сидорчук, Коломиец,  Корниенко, Билик, Рудой, Клищенок, Божок, Павлюк, Прядка, Загний, Понька, Горбач, Ворона, Дяченко, Войташевский, Примак, Руденко, Кот, Максименко, Коваленко, Сирик, Мартыненко, Бутко, Кобизский, Колесник, Ильенко, Лемешенко, Бойко, Карпенко, Братчик, Самохвал, Святина, Панасенко

Share

2

Re: Історична


http://slon.ru/upload/iblock/b6c/b6ce67424c166cb1a57e89c4c6c5c764.jpg

Мустафа Джемилев – советский политзаключенный, правозащитник, до недавнего времени председатель меджлиса, высшего представительно-исполнительного органа крымско-татарского народа, действующего в период между сессиями курултая, депутат Верховной рады Украины от партии «Батькивщина» и по-прежнему неформальный лидер крымских татар. Ему идет 71-й год, но сегодня он один из самых заметных и влиятельных политиков Крыма и Украины. С ним, легендарным борцом за права крымско-татарского народа, единственным из всех нелояльных к России крымских деятелей, в преддверии референдума счел нужным лично пообщаться Владимир Путин. Телефонный разговор между ними, состоявшийся 12 марта, не привел к сближению позиций, пресс-служба главы государства никаких официальных сообщений о нем не распространила, но для президента России это, несомненно, был важный символический жест в сторону всех крымских татар если не в надежде заручиться поддержкой, то хотя бы убедиться в сдержанности их позиции.

Джемилев – противник выхода Крыма из состава Украины, он называет новые власти оккупационными, не принял результаты референдума 16 марта и настаивает на том, что не принял их и весь его народ. Символические жесты не то, что может его удовлетворить. Впереди момент истины, внеочередная сессия курултая крымско-татарского народа, намеченная на 29 марта, а затем и, возможно, всеобщее голосование крымских татар, «национальный референдум по вопросу о самоопределении», о котором говорит Джемилев.

Из всех деятелей правозащитного движения СССР 1960–1980-х годов Мустафа Джемилев сегодня наиболее активен как политик. Через 70 лет после депортации крымских татар последствия этого преступления сталинского государства снова дают о себе знать, и история не отпускает Мустафу Джемилева на пенсию. В начале нового периода биографии Джемилева мы решили вспомнить один из центральных эпизодов его прошлого, Омский процесс 1976 года, и рассказать о нем устами Андрея Дмитриевича Сахарова.

Сахаров был старше Джемилева на двадцать два года. Казалось, их разделяла пропасть. Один – гениальный физик, академик, благодаря научному таланту поднявшийся до самых вершин советской военно-политической элиты и оттуда, с вершины, шагнувший дальше, к более важной задаче – борьбе за права человека, получивший в 1975 году высший знак мирового признания гуманитарных заслуг – Нобелевскую премию мира. Другой – шести месяцев отроду вместе со своей семьей и земляками переживший жесточайшую депортацию из Крыма в Узбекистан, выросший в ссылке, исключенный из вуза за смелые выступления в защиту прав своего народа, в 26 лет ставший одним из учредителей Инициативной группы защиты прав человека в Советском Союзе (первой открыто заявившей о себе правозащитной организации СССР) и проведший затем много лет в тюрьмах.

http://slon.ru/images2/2014/03-28/saharov.jpg

Андрей Сахаров

Впервые Мустафу Джемилева судили в 1966 году за отказ от службы в Советской армии. Государство, нарушающее права своего гражданина, не может рассчитывать на то, что гражданин будет выполнять свои обязанности, – за такую позицию Джемилев поплатился полутора годами заключения. Следующий срок – три года колонии строгого режима – он получил в 1970-м за «распространение заведомо ложных измышлений, порочащих советский государственный и общественный строй». Вместе с молодым крымско-татарским активистом по делу проходили московские правозащитники, генерал Петр Григоренко и поэт Илья Габай. Первого до суда отправили в психиатрическую спецбольницу, второй вместе с Джемилевым в ходе процесса требовал проверки фактов, изложенных в документах, за которые их судили, отрицая наличие в них клеветы; суд от проверки фактов уклонился. Стенограмма этого процесса разошлась в самиздате, а последнее слово Мустафы Джемилева стало одним из самых ярких документов в истории правозащитного движения в СССР: «Каким бы я ни подвергался репрессиям и преследованиям, я твердо могу сказать, что никто, никогда и ни при каких обстоятельствах не сможет меня заставить отказаться от исполнения обязанностей, налагаемых честью, национальным достоинством и гражданским долгом». Что это не были пустые слова, Мустафа Джемилев доказал всей своей последующей жизнью.

В следующий раз он попал за решетку на год в 1974-м, формально – за уклонение от участия в военных сборах, а фактически из-за того, что органам стало известно о его намерении отправиться в Москву, чтобы во время визита в СССР президента США Никсона передать ему письмо, посвященное проблемам крымских татар.

Дискриминация крымских татар, продолжавшаяся даже после формального снятия с них клейма народа-предателя, негласный запрет на их возвращение в Крым, жестокие преследования семей, решившихся нарушить этот запрет, репрессии в отношении активистов – все это было хорошо известно Сахарову. В 1975-м в Нобелевской лекции, оглашенной Еленой Боннэр с трибуны в Осло, Сахаров говорил об этом и называл имя Мустафы Джемилева в числе других советских политзаключенных, о которых должен был знать весь мир. В 1976-м, узнав, что за три дня до окончания срока заключения по предыдущему делу против Джемилева возбуждено новое уголовное дело и что тот в знак протеста держит многомесячную голодовку, подвергаясь мучительным процедурам насильственного кормления, Сахаров отправляется в Омск, чтобы самим фактом своего присутствия на суде поддержать Джемилева и привлечь внимание к его судьбе. Тогда они не были лично знакомы и во время процесса даже не смогли увидеться; академика, нобелевского лауреата не пустили в зал заседаний областного суда. Лишь во время последнего слова подсудимого, когда из коридора донесся шум спора и потасовки от вывода из зала брата Джемилева Асана, сестра подсудимого Васфие Хаирова бросила несколько слов на татарском языке, давая Мустафе понять, кто находится за дверью: «Это наши друзья. Самый громкий голос – это Шакер (то есть "сахар")».

К тому моменту Джемилев отказывался от добровольного приема пищи уже более девяти месяцев. Он сильно исхудал, его здоровье было подорвано. После вынесения приговора, перед отправкой в колонию ему дали свидание с братом. Тот через стекло, разделявшее их, показал ему открытку, где рукой Сахарова была написана просьба прекратить голодовку. Как вспоминает Джемилев, к нему, тридцатитрехлетнему, Сахаров обращался «сынок». Джемилев согласился снять голодовку.

http://slon.ru/images2/2014/03-28/djemilev-70s.jpg

Мустафа Джемилев

Уже в наше время Омскому процессу было посвящено специальное издание, в котором опубликованы обвинительное заключение, приговор, подробные записи происходившего в суде. Но уже в мае 1976-го отчет о суде над Мустафой Джемилевым и о кампании в его поддержку оперативно разместила «Хроника текущих событий» – самиздатовский бюллетень, благодаря которому предавались гласности факты нарушений прав человека в СССР. Эти материалы дополняются «Воспоминаниями» Сахарова. Многое в тех событиях удивительно напоминает сегодняшний день, нынешние политические процессы.

«На 6 апреля 1976 года были назначены сразу два суда – над Андреем Твердохлебовым в Москве и над Мустафой Джемилевым в Омске. Несомненно, это не было случайное совпадение: КГБ хотел лишить кого бы то ни было, в том числе и меня, возможности присутствовать на обоих судах. Я решил, что важней поехать в Омск. В Москве в это время еще было много людей, которые придут к зданию суда над одним из известных диссидентов, в Москве есть иностранные корреспонденты. В Омске ничего этого нет. Можно было опасаться, что почти никакая информация о процессе в Омске не станет вообще доступной общественности или станет известна очень нескоро. Я сделал о своем решении заявление, и мы с Люсей (Елена Боннэр, супруга А.Д. Сахарова. – Сахаровский центр) вылетели в Омск (3 часа полета, билеты не без труда купили с помощью моей "геройской" книжки).

(… ) В 1976 году кончался очередной срок заключения, который он отбывал в лагере недалеко от Омска. За полгода до окончания срока против него было возбуждено очередное дело о "заведомой клевете на советский государственный и общественный строй": якобы он говорил, что «крымские татары насильно вывезены из Крыма и им не разрешают вернуться».

Само по себе это так и есть, и Мустафа много раз писал об этом в подписанных им документах и мог, конечно, говорить, но следствию был нужен свидетель. Приехавшие в Омск следователи КГБ концентрируют свои усилия на заключенном того же лагеря Иване Дворянском, отбывающем 10-летний срок заключения за непреднамеренное (в аффекте) убийство человека, оскорбившего, по его мнению, его сестру. Сначала Дворянский противится усилиям следователей и передает "на волю" записку о том давлении, которому он подвергается, – угрозам и обещаниям. За несколько месяцев до суда Дворянского изолируют от остальных заключенных, помещают в карцер. Мы не знаем, что там с ним делают. Через месяц он дает необходимые показания, которые и ложатся в основу нового дела Мустафы Джемилева. С момента возбуждения дела Мустафа держал голодовку, и это нас очень волновало. На суд приехал адвокат Швейский из Москвы, родные Мустафы (мать, брат, сестры) и крымские татары из Ташкента. Швейский раньше защищал В. Буковского и А. Амальрика, и мы знали, что он умел находить необходимую линию между требованиями адвокатской этики и профессии (а он прекрасный адвокат) и реальными условиями работы советского адвоката на процессе инакомыслящего.

Конечно, не все в этой линии нас устраивало, но все же это было кое-что. В первый наш приезд суд был отменен под каким-то нелепым предлогом (кажется, авария водопровода в следственной тюрьме). Очевидно, власти хотели, чтобы мы уехали и не приезжали (это их желание только подтверждало правильность сделанного мною выбора). Отсрочка в особенности волновала нас потому, что мы не знали, в каком состоянии находится голодающий Мустафа. Хотя было утомительно и накладно совершать неблизкий путь вторично (не только нам с Люсей, а и всем приехавшим на суд), мы твердо решили не отступать, и 18 апреля (если я не ошибаюсь в датах) опять вылетели в Омск (Сахаров все-таки ошибается. Судебный процесс над Мустафой Джемилевым происходил 14–15 апреля 1976 года. – Сахаровский центр).

При устройстве в гостиницу произошел забавный эпизод.

Женщина-администратор, увидев в паспорте мою фамилию, нервным движением отбросила его и воскликнула:

– Такому мерзавцу, как вы, я куска хлеба не подам, не только что номер предоставить.

В холле сзади нас молча стояли крымские татары – у них-то уже были койки. Они привыкли игнорировать подобные оскорбления в свой адрес и теперь смотрели, что будет со мной. Вдруг администраторша засуетилась:

– Ах, ах, я так переволновалась, у меня заболело сердце. Нет ли тут у кого-нибудь валидола?

Татары продолжали молча стоять. Я сказал:

– Валидола нет, но, Люсенька, у нас должен быть нитроглицерин.

– Нет, глицерина я боюсь.

Мы пошли вместе с татарами в их номер – у нас было о чем поговорить. Через полчаса явилась та же администраторша:

– Товарищ Сахаров, вот ваши ключи от номера. Когда вы освободитесь, спуститесь, пожалуйста, вниз, заполните карточку.

Несомненно, номер мне дали по указанию ГБ, не хотели скандала, а предыдущий эпизод был – личная инициатива «истинно советского человека».

В конце дня из Москвы приехал Саша Лавут (Александр Лавут – член Инициативной группы по защите прав человека в СССР, постоянный редактор раздела "Хроники текущих событий", посвященного преследованиям крымских татар. – Сахаровский центр). На другой день начался суд. В зал, кроме подобранной публики и гэбистов, пустили первоначально всех родных Мустафы: мать, брата Асана, сестер. Обстановка в зале суда, а вследствие этого и вовне, сразу же начала стремительно накаляться. Мустафа, который продолжал голодовку, еле стоял на ногах. Судья перебивал его на каждом слове, практически не давал ничего сказать. Но особенно судья пришел в неистовство, когда Дворянский отказался от своих ранее данных, с таким трудом выбитых у него показаний. Рушилось все обвинение! Придравшись к какой-то реплике Асана, судья удалил его из зала. Затем была удалена Васфие (сестра Мустафы), пытавшаяся дать понять ему, что в Омске Сахаров (она употребила для этого татарское слово, обозначающее сахар). И, наконец, во второй день суда удалили мать Мустафы. Когда выведенную мать не пустили после перерыва в зал, она заплакала, закрыв лицо руками. Я закричал:

– Пустите мать, ведь суд – над ее сыном!

Стоявшие у дверей гэбисты ответили насмешками и стали отталкивать нас от дверей зала. В этот момент Люся сильно ударила по лицу штатского здорового верзилу, распоряжавшегося парадом, а я – его помощника: оба, несомненно, были гэбистами. На нас сразу накинулись милиционеры и дружинники, татары закричали, бросились на выручку – возникла общая свалка. Меня и нескольких татар вытащили на улицу, бросили в стоящие наготове «воронки». Я оказался рядом с девушкой-татаркой и одним из тащивших меня милиционеров. Он оказался по национальности казанским татарином, и девушка стала его тут же громко укорять. Милиционер смущенно вытирал потное после схватки лицо. Люсю в этот момент затолкали в какую-то комнатушку. Тащили ее очень грубо, толкали, все руки у нее оказались в кровоподтеках и синяках. Меня привезли в отделение милиции, пытались допрашивать; я отказывался, требуя, чтобы мне дали возможность увидеть жену. Через час-полтора меня отпустили, а Люсю в это время привезли в то же отделение, где перед этим находился я. Тут уж Люся стала требовать, чтобы ей предъявили меня, и за мной послали машину (я уже успел дойти до здания суда). Наконец мы увидели друг друга. Люся стала требовать, чтобы ей прислали врача, освидетельствовать нанесенные ей побои.

Привели каких-то двух работников из поликлиники, но те заявили (очевидно, наученные), что могут оказать медицинскую помощь, но не выдавать какие-то справки. Нас с Люсей отпустили, заявив, что против нас может быть возбуждено дело, уже тогда, когда Мустафе Джемилеву был вынесен приговор, – 2,5 года заключения. При этом суд постановил, что именно первоначальные – против Джемилева – показания Дворянского истинные, а отказ от этих показаний в суде – результат психологического давления, которое оказывал на него подсудимый. Мы не знаем, какие последствия для Дворянского имел его геройский поступок (Стенограмма допроса Владимира Дворянского – один из самых сильных материалов Омского процесса. Суд в итоге вынес частное определение о привлечении свидетеля Дворянского к уголовной ответственности за дачу ложных показаний, то есть за отказ подтвердить свои прежние показания против Джемилева. 18 мая Сахаров и Григоренко распространили заявление в защиту Дворянского, в котором говорилось: "Определение суда – расправа за честность, за то, что человек, оболгавший товарища по заключению, раскаялся в содеянном и нашел мужество сознаться во лжи. Суд хочет создать прецедент расправы над теми, кто не захочет лгать по велению карательных органов. Суд передает беззащитного заключенного в руки тех, кто принудил его к даче нужных следствию ложных показаний". В сентябре 1976 года Владимир Дворянский был осужден, и к 10-летнему сроку заключения, который он ранее отбывал, добавлен еще один год. – Сахаровский центр).

В тот же день появилось сообщение ТАСС на заграницу (переданное по телетайпам), в котором красочно описывалась драка, учиненная в зале омского суда (где мы никогда не были и куда не пускали даже мать подсудимого) академиком Сахаровым и его супругой. Сообщение это, а также отсутствие известий от нас вызвали очень большое волнение во всем мире. Известия отсутствовали потому, что на время суда междугородная телефонная связь Омска, в частности с Москвой, была выключена. У нас есть выражение: "Фирма не считается с затратами", но в данном случае это, пожалуй, даже слабо сказано. В общем, как мне кажется, наша задача – привлечь внимание мировой общественности к процессу Джемилева – была выполнена.

Из рассказов родных Джемилева о суде. Судья заявил:

– Вот Джемилев утверждает, что крымских татар не прописывают в Крыму. Ну и что? Меня вот не пропишут в Москве – и я не жалуюсь на это.

Такова логика противоправного государства, где представитель закона одно беззаконие оправдывает другим. Я говорил с судьей во время первого приезда в Омск, пытаясь (безрезультатно) выяснить, почему откладывается суд. Судья выглядел как вполне «обыкновенный» человек, с достоинствами и недостатками, в прошлом участник войны, боевой офицер, отец семейства, я уверен, считающий, что делает в жизни нужное и трудное дело. Но какова его роль в деле Джемилева, а возможно, и в некоторых «обычных» уголовных делах? Я как-то не подберу слов...

На другой день после приговора родные Джемилева решили добиваться свидания с ним. Я написал письмо Мустафе, в котором уговаривал его прекратить голодовку, длившуюся уже 9 месяцев (с насильственным кормлением). Быть может, именно это письмо, о существовании которого было известно начальству, объясняет, почему родным дали свидание. Голодовку Мустафа решил прекратить. Я был этому очень рад».

Омский процесс не стал последним в биографии правозащитника Мустафы Джемилева. В 1979-м, вскоре после освобождения, он был снова осужден – теперь за сфабрикованные "нарушения правил административного надзора". На этот раз его судили в Ташкенте. Сахаров вылетел туда, и снова повторилась комедия с внезапным переносом даты суда. Новый приговор – пять лет ссылки.

«В этот свой приезд я познакомился со многими активистами крымско-татарского движения, проживающими в Ташкенте, – пишет Сахаров. – Большинство из них имели за плечами по несколько лет заключения. Это были интересные люди, глубоко преданные идее возвращения крымских татар на крымскую землю, с которой их связывают тысячи исторических нитей. Они не скрыли от меня, какие острые споры и разногласия существуют между ними относительно тактики их борьбы, относительно ее реальных перспектив. В одном они были все согласны: что допустимы и оправданны только легальные, ненасильственные методы, в рамках существующей государственной структуры. Спорным был в особенности вопрос об отношении к общему правозащитному движению. Некоторые считали, что контакты с нами (с такими людьми, как Лавут, Сахаров) спутывают простое и очевидное крымско-татарское дело со множеством других сложных проблем и тем очень его затрудняют. По-видимому, они при этом опасались, что удары репрессий, обрушившихся на правозащитников, рикошетом будут падать и на них. Другие (большинство) считали, что крымско-татарское дело – органическая часть общего комплекса проблем прав человека в СССР: свободы передвижения, информации, убеждений, и только вместе мы можем чего-то добиться».

История показала, кто был тогда прав. Но история не завершена, она продолжается сегодня, прямо на наших глазах. Новый ее узел завязывается вокруг крымско-татарского народа.

Парусимов, Найда, Гудко, Дороновский, Витко[ченко], Сидько, Варяник, Слушний, Спивак, Чупик, Сидорчук, Коломиец,  Корниенко, Билик, Рудой, Клищенок, Божок, Павлюк, Прядка, Загний, Понька, Горбач, Ворона, Дяченко, Войташевский, Примак, Руденко, Кот, Максименко, Коваленко, Сирик, Мартыненко, Бутко, Кобизский, Колесник, Ильенко, Лемешенко, Бойко, Карпенко, Братчик, Самохвал, Святина, Панасенко
Thanks: kbg_dnepr1

Share

3

Re: Історична

Памятная книга Таврической губернии, изданная Таврическим губернским комитетом, под ред Ханацкого. 1867 г.

В 1783 году народонаселение Крыма составляли татары, евреи (караимы и раввинисты) и небольшое количество христиан - греков и армян, коренных и оставшихся от переселения в 1779 г., в том числе:
татар 54936 душ (считаются души мужского пола, женщины и дети не в счет)
евреев, 1407 душ
киргизов 426 душ
христиан (греков и армян) 12000 душ
цыган 1500 душ
В 7 городах полуострова Крым имелось 4413 татарских и еврейских домов и 1643 христианских домов. Кроме того, имелось 1474 татарских деревень, 53 деревни христианские, 9 кочевьев киргизо-ногайских, всего 16600 домов в селах аулах и кочевьях. Всего на полуострове находилось 70269 душ м.п. или до140000 душ обоего пола.

«,,,,,,,,,Так пришел 1783 г.Турецкие интриги, бессильные на полуострове, взбунтовали Тамань и против Шагин-Гирея и против России. Это был давно ожидаемый сигнал По воле императрицы, Потемкин всегда был готов начать борьбу, впрочем, окончившуюся мирно. Занятие Крыма произошло самым мирным образом, Потемкин приказал генерал - поручикам .Суворову и Михаилу Потемкину занять Тамань и Кубанские земли. Де-Бальмену, (стоявшему у Кизикрмена) войти в Крым, и вице-адмиралу Клокачеву (командовавшему азовским флотом), собрать повсюду находящиеся корабли и прочие, способные к плаванию в море суда, войти со всем в гавань Ахтырскую (Севастополь), где командующий в Крыму генерал Де-Бальмен, сильный учинил отряд. Манифестом 8 апреля 1783 года, соглашаясь на абдикацию (добровольное отречение от престола, отказ от власти, должности или сана). Шахин-Гирея, уведомил Европу: «что полустров Крымский, остров Тамань и вся Кубанская сторона, приняты под державу всероссийскую» Турция спешила трактатом от 10 июня признать это владычество, и вот, Новая Россия придвинулась широкою стеною берегов к Черному морю.» (стр. 5-6)..

Правда, перед этим «Указом 31 мая 1774 года, назначенный Новороссийским и Азовским Генерал-губернатором Потемкин, начал тем, что не выезжая из столицы через своих генералов уничтожил Запорожье (Запорожское казачье войско), 1775 г., из него и восточной части новой России учредило Азовскую губернию (смежную с Крымом), построило Херсон и в нем верфь для черноморского флота, учредил полки из туземцев, (читай украинцев, бывших запорожцев), и пр. таим образом, таким образом, когда в 1780 году, вступив в край, порученный его кормилу, то с первого дня его приезда, он уже был в силах осуществить жаркие мечты великого Петра , о русском владычестве на Черном море
Уже казачий орден не существовал, по его селам и зимовникам распространилось русское военное и земледельческое народонаселение и обхватило своими пикетами заветный крымский рубеж - Днепр от Переволочны до Лимана». (стр.4-5).

«Россия, уже давно желавшая покорить своей властью Крым, избрала мир в Кучук- Кайнарджи, главною к этому причиною. .Положение дел Порты было таково, что она должна была согласиться на требовании я России, состоящие в следующем: признать Крым вольною и независимою страною, уступить ей Керчь, Еникель, Азов и Кинбурн. Достигнув этого, Россия предложила татарам свое покровительство, которое волею или неволею должны были его принять; владея крепостями в Крыму, Россия двинула туда войска, под предлогом защиты татар от Порты. Как вольная и независимая страна, Крым должен был избрать себе хана. Россия этому содействовала и избрала на престол такого человека, которым она могла вертеть, как ей угодно было; таким человеком был Шагин-Гирей. Тптары по какому-то предчувствию, долго не хотели избирать Шагиг-Гирея, но оружие покровителей заставило избрать его. Таким образом, Крым свободен и имеет хана – верное России покорить его. Много денег потеряла Россия на подкуп мурз, действовать на народ в пользу в пользу избрания Шагин-Гирея» (стр. 106).

Парусимов, Найда, Гудко, Дороновский, Витко[ченко], Сидько, Варяник, Слушний, Спивак, Чупик, Сидорчук, Коломиец,  Корниенко, Билик, Рудой, Клищенок, Божок, Павлюк, Прядка, Загний, Понька, Горбач, Ворона, Дяченко, Войташевский, Примак, Руденко, Кот, Максименко, Коваленко, Сирик, Мартыненко, Бутко, Кобизский, Колесник, Ильенко, Лемешенко, Бойко, Карпенко, Братчик, Самохвал, Святина, Панасенко

Share

4

Re: Історична


Семьдесят лет назад — рано утром 18 мая 1944-го ещё военного года — в дверь постучали. Точнее, в несколько десятков тысяч дверей домов на полуострове Крым. В телеграмме НКВД на имя Сталина указывалось, что за два с половиной дня было депортировано 183 тысячи 155 крымских татар.

Исторические преступления — всегда «с особым цинизмом». Есть огромное количество свидетелей, но их показаний не слышат ни современники, ни те, кто после. Так было и до сих пор есть с Голодомором. Той же глухотой «наказаны» крымские татары.

Теперешнее «эхо войны» — не лучший, но, как ни странно, очень естественный повод для граждан страны, наконец, внимательно посмотреть друг на друга.

Свидетельства о депортации крымские татары собирали во время общенациональной акции «Унутма». В переводе это значит — «Не забывай». Кажется, название всё-таки для всего остального мира. Сами они это забудут вряд ли.

http://www.mediaport.ua/sites/default/files/mp/images/Dasha/Diff/unutma_emiraliev1.jpg

Свидетельство о депортации Османовой Мелии Якубовны

Я, Османова Мелия Якубовна, крымская татарка, родилась 23 октября 1937 года, уроженка деревни Дуванкой Бахчисарайского района Крымской АССР.

На момент депортации 18 мая 1944 года мы проживали в доме дедушки. К тому времени отец вернулся домой с войны, где потерял ногу, протеза не было, передвигался на самодельном костыле. На брата мамы пришла бумага, что пропал без вести в боях под Красноперекопском. Другой брат мамы был на фронте. Папина сестра, выпускница Бахчисарайского медицинского училища, погибла в Бахчисарае, спасая раненых. Папин брат дошёл до Берлина. Другой папин брат также воевал и вернулся живым.

Во время войны мы, все выше перечисленные члены семьи, находились постоянно под бомбёжкой. Со стороны Севастополя был обстрел нашими войсками, а с Бахчисарая — немцами. Наша деревня Дуванкой почти вся была разрушена и разграблена. Сначала прятались от обстрела в окопе, его вырыли на скотном дворе, там было душно. Мамина сестрёнка 14-ти лет, Меметова Сайде, вышла из окопа и была убита осколком. На кладбище невозможно было пробраться из-за перекрестной перестрелки, схоронили во дворе.

Когда в деревню вошли немцы, мама и её сестры вынуждены были бежать в другие сёла, так как мама была советской учительницей в школе деревни Дуванкой и была вынуждена скрываться. Мы с мамой, я и моя сестрёнка, скитались по разным деревням Бахчисарайского района. А когда, наконец, немцев выгнали, и моя семья собралась в доме дедушки, нас пришли выселять.

В ночь депортации, 18 мая, в нашу деревню пришли солдаты, стали стучать в двери, требовали выйти с вещами. Никто ничего не понимал. В наш дом солдаты не пришли, и папа всё время кричал: «А когда к нам придёте?». Видимо, надеялся узнать что-то, задать вопросы. Житель деревни Семён Семёнович шёл мимо и через забор сказал: «Якуб, вас в Среднюю Азию увозят, берите продукты». Наверное, взяли, что смогли, мне было 6 лет 6 месяцев. Меня оберегали родители, вся тяжесть доставалась им.

Мы собрались и пошли сами туда, куда всех сгоняли — на немецкое кладбище, круглую площадку, которая к тому времени была хорошо утоптана. Грузили в грузовики, старались побольше людей поместить, поэтому вещи отбирали и складывали в кучу. На станцию мы выехали почти без вещей. Вагоны после перевозки пленных были обильно населены вшами, и вши нас сразу облепили и мучили все 19 дней пути.

По пути следования в товарных вагонах мне запомнились теснота и духота в вагоне, изредка остановка в сухой степи, где люди ставили очажок из камней, и нога в сапоге, которая этот очажок пинает (видимо такая жестокость поразила моё детское воображение).

Через 19 дней приехали на станцию Кугай Наманганской области Узбекистана. Наша семья разделилась, бабушка и дедушка с детьми были направлены в другое место. Я, папа, мама, сестрёнка — в колхоз Янгиабад, на шаткой ишачьей арбе были доставлены на полевой стан (шипан), глинобитное строение с камышовой крышей, кишевшей змеями. Кругом хлопковые поля, до жилья человеческого далеко. Никакой бани нам не полагалось, поэтому родители выпросили котёл, в котором вскипятили одежду, чтобы избавиться от вшей. Видимо, тифозных вшей не было, мы не заболели, зато начались заболевания кишечника, вода была мутной из арыка, не было ничего из вещей, чтоб её отстаивать, кипятить. Да и дрова там не водились, только бескрайние хлопковые поля. На эти поля и выгнали взрослых окучивать хлопчатник. Кстати, я не сказала, что в полевом стане нас было много, не только наша семья. Мой отец с ампутированной правой ногой тоже вышел в поле и работал на коленях, то есть ползал. Мама была хрупкой женщиной, плохо переносила жару и физический труд, бригадир всё время упрекал её и ругался. К счастью, вскоре узнали, что при станции Кугай есть детский дом, где нужны воспитатели.

Детский дом был эвакуирован из Ворошиловграда, и назывался он «Детдом для трудновоспитуемых детей». Директор детдома, молодой человек, украинец по национальности, был очень поражён факту выселения всего народа. Согласился взять маму на работу, но комендант НКВД не подписывал разрешение, дескать, вам нельзя доверить воспитание детей. Директор сам договорился с комендантом и взял маму на работу. В детском доме были дети разных национальностей — украинцы, армяне, русские, а потом появились и крымские татары. Ладить с детьми, хоть и с трудновоспитуемыми, мама могла и проработала до закрытия детдома. Затем пришла в школу, где подверглась очень сильным моральным унижениям со стороны шовиниста, директора школы Н.А. Володина. За такой свой внутренний настрой он впоследствии и был уволен из школы, но до этого пришлось маме натерпеться унижений.

Директор детдома выхлопотал нам комнату в бараке при станции Кугай. Лично я в этой комнате была при смерти. Маме сказали, чтобы накрыла меня марлей и капала на губы воду, не выживет, мол. Тётя рассказывала, что хотела взять меня на руки, но не могла, кожа да кости распадались. Потом я очень долго болела малярией, от акрихина была жёлтой, и глохли уши.

И в то же время кому-то приглянулась наша комната, пришёл комендант и сказал, что нужно освободить, так как скоро прибудут турки-месхетинцы. После нас долгие годы в этой комнате жили родственники того коменданта. А нас выселили на первое отделение совхоза, где мы долго сидели на своих жалких узлах, а я, больная и умирающая, лежала. Всё-таки нашёлся человек, который освободил нам комнату в бараке, где мы и выросли. Родители выходили меня, а, может, и вымолили у Бога.

Папа тоже работал, сначала то счетоводом, то в конторе секретарём, но не удержался на работе, там было физически трудно на одной ноге и морально ещё труднее.

Были холодные зимы, барак из камыша отапливали гузапаей и кизяком. Гузапая — это сухие стебли хлопчатника, которые сгорали быстро, а тепла давала мало. Турки-месхетинцы были дерзкими соседями, они вырубили все деревья вокруг, а папа садился около пня, и ползая на коленях, корчевал его.

В помещении, где мы жили, не было вещей, окно на ночь завешивали папиным пальто. Рядом с печкой стоял старый котёл, русский вариант, видимо, кто-то тут в бараке оставил, а в котле каша без масла с шалгамом, серая такая. Шалгам (репу) вырастил папа, он в колхозе хорошо работал на хлопчатнике, хоть и ползал на коленях, заслужил уважение бригадира, за что получил участочек земли, вырастил шалгам, кукурузу, и это варили в чугуне. Маме из детдома давали иногда так называемый борщ, серую жидкость с редкими кусочками капусты и ещё чего-то. Это был наш паёк, так как и меня, и сестру зачислили в детдом.

Нелёгкая была первая зима в ссылке без еды, без вещей в холодном бараке. Но мы выжили. Потом пошли идеи по приспособлению к окружающей жизни. Мы, дети, хотя и были малы, собирали гузапаю, благо поля были рядом. Сделали лежанку, куда от печки шёл дым, и на этой лежанке мы проводили все вечера. Вечером мы, дети, сидели на лежанке и слушали папины рассказы, он нам рассказывал про Робинзона Крузо, про дальние страны, где всегда жарко и живут чёрные люди и т.д. Ещё мы пели песни втроём хором. А мама по ночам сидела на этой лежанке и проверяла тетради. Спали мы на полу.

А вот гораздо позже мы, я и моя сестра, вплоть до окончания школы в 1955 году, пасли овец и одновременно учили уроки. Папа выращивал овощи, а мы помогали. Так мы выживали в депортации, никакой помощи со стороны государства мы не получали. Шаг за шагом мы улучшали свое благосостояние. Во дворе барака, где были размещены кроме нас турки-месхетинцы, папа «слепил» курятник, где вначале были куры, а потом овцы и козы. Жизнь в бараке была трудной, турки-месхетинцы были довольно бесцеремонными соседями, хотя мы с ними дружили и научились их языку. Жизнь была сложной не только из-за притеснения властей. Не имели возможности выехать с территории проживания, повидаться с родными. У папы умерла мама, то есть моя бабушка, но поехать к сестрам, попрощаться с матерью (они были в другой области Узбекистана) он не смог.

Наказаний в нашей семье никто не получил, так как дисциплину не нарушали. Ходили на подписку в НКВД регулярно. До отмены этого режима оставалось недолго, когда и мне пришлось пойти. Меня это очень возмущало, я отказывалась идти, говорила, что я не преступница, мама плакала, умоляла, говорила, что если я не пойду, попаду в тюрьму.

Голод, малярия, дизентерия буквально косили людей, это я сама понять не могла, была ребенком. Мой дядя работал в больнице и часто говорил, что больница переполнена и умирают повально. Думаю, что голод тут сыграл немалую причину, так как люди питались лебедой, жмыхом и Бог знает, чем еще.

Школу я окончила в 1955 году, 10 классов на русском языке. У нас было много грамотных преподавателей и обучение в школе было поставлено на должный уровень. Поступила я в медицинское училище в городе Намангане и окончила в 1960 году. О моей национальной принадлежности забывать мне не давали никогда, даже главврачи (правда, не все), где приходилось работать.

На местах спецпоселений было желательно забывать все свои традиции, язык, обычаи. Мама могла читать Коран, но скрывала это, так как могла лишиться места работы учительницы. После отмены комендантского режима, когда маму пригласили на дуа (молебен), она взяла Коран, завернутый в платок, прочла из него суры, чем ошеломила многих присутствующих женщин. Вопросы возвращения на Родину обсуждались тайно, говорить об этом было боязно, я относилась к скептикам, считала это невозможным. К счастью, не все оказались таковыми. Не всех сломили и напугали.

После выхода Указа ПВС СССР от 28 апреля 1956 года немного стало легче дышать. Мы могли поехать к родственникам, которые при выселении попали в другие регионы Узбекистана. Лично я поехала в Ташкент, там жили два дяди по отцовской линии. Познакомилась с ними и своими двоюродными братьями, сестрой.

После окончания медицинского училища работала медсестрой в городе Намангане. Затем вышла замуж в городе Самарканд в 1969 году. Имею двоих детей дочь и сына.

В 1989 году вернулась в Крым всей семьей, дочь приехала отдельно со своей семьей, проживаем в городе Симферополе.

Свидетельство о депортации Таира Халилова

Я, Халилов Таир Бекирович, крымский татарин, родился 6 сентября 1940 года в деревне Карабай (ныне Возрождение) Старо-Крымского района Крымской АССР.

18 мая 1944 года двое солдат с автоматами наперевес и сопровождающий их офицер из состава войск НКВД в 4 часа утра ворвались в дом. Офицер коротко зачитал постановление ГКО о выселении и дал на сборы 15 минут. Отец и мать, растерявшись, едва успели нас одеть и обуть. Фактически с собой ничего не успели и не дали взять. Отец захотел прихватить с собой сепаратор, по тогдашним меркам большое богатство, но ему запретили.

Отец был известным специалистом по табаководству и дважды побывал на ВДНХ в Москве, оттуда он и привез этот сепаратор, единственный в селе. Всё село ходило к нам сепарировать свое молоко. Кроме сепаратора в хозяйстве держали дойную корову, теленка, бычка, 5-6 баранов и кур. Но, самое главное, по словам отца, он не успел забрать, спрятанные в тайнике под подоконником, семейные реликвии и ценности: золотые дукаты, украшения и деньги. Конечно, все это богатство бесследно исчезло. Отец еще намеревался выпустить корову из хлева, но получил удар прикладом.

Всех жителей села собрали в сарае, где сушили известный крымский табак «Дюбек», который выращивал отец. Там в окружении вооруженных солдат продержали до обеда. Все думали, что поведут на расстрел. Но откуда-то понаехали американские «студебеккеры», советские «ЗИСы» и полуторки. Всех погрузили на машины и под конвоем привезли на железнодорожную станцию Ислям-Терек (ныне Кировск) и буквально затолкали в товарные, вонючие так называемые «телячьи» вагоны.

Надо ли говорить о том ужасе, шоковом потрясении и воплях, которыми сопровождалось это «важное государственное мероприятие»?

В пути следования эшелона, продолжавшемся почти месяц, как и в местах насильственного поселения, люди умирали от голода, болезней, от невыносимых душевных мук и от несчастных случаев. Например, в нашем вагоне женщина с шестилетней дочкой погибли от того, что ночью на них сверху свалились плохо закрепленные доски от нар с лежащими на них людьми. А на какой-то станции двое голодных подростков на привокзальном рынке стащили не то пару пирожков, не то пару булок, их схватили и забили насмерть.

В дороге никому никакой медицинской помощи не было оказано. Нужду справляли в ведре, огороженном в углу вагона. Можно себе представить антисанитарию, царившую в вагоне, битком набитом стариками, женщинами и детьми.

Людей в течение месяца в страшных антисанитарных условиях морили голодом (на всем протяжении пути 2-3 раза давали «уху» из протухшей рыбы) и целенаправленно держали в ограниченном пространстве. Фактически в тюрьмах на колесах, до полного истощения, а потом грязных, больных и завшивевших обрекали на верную голодную и мученическую смерть уже в местах спецпоселения. Они заранее до мелочей продумали как незаметно ликвидировать целый народ, чтобы отнять его землю. Нет, они не умерщвляли нас в газовых камерах, но придумали более изощренный способ уничтожения: скотские вагоны и спецпоселения, где убивали медленно, но наверняка.

Нашу семью поселили в Костромской области Макарьевском районе в лесной глухомани, куда когда-то Иван Сусанин завел поляков. В прямом и переносном смысле. Поселили в почерневших и кишащих клопами и тараканами деревянных бараках, в которых до нас жили зеки. Но заключенных как-никак кормили, а нас нет. Работоспособных юношей и девушек, скорее подростков, погнали на лесоповал, потому что мужчины воевали на фронтах. А молодежь, устраивая на нее облавы как на зверей, вылавливая и также загнав в товарняки, увезли в рабство в свой фатерланд немецкие оккупанты.

Свирепствовал тиф. Истощенные от голода и болезней, от лютых морозов, снедаемые тоской по Родине, брошенные на произвол судьбы и властей, люди умирали семьями. Старшая сестра Абдишева (Халилова) Зейнеп, ее муж Абдишев Сеитумер и их трехлетний сын Абсеттар умерли от туберкулеза. Через год от тифа умерла и наша мать. Ее дети тоже переболели тифом, но каким-то чудом выжили. Отец в отчаянии «сбежал» в Узбекистан в поисках выхода, там его поймали и за «побег», за нарушение комендантского режима дали 20 лет лагерей.

Разумеется, я тогда был маленьким, и не всё запомнилось, кроме некоторых эпизодов, врезавшихся в детскую память. Все подробности депортации и ужасы тех лет рассказываю со слов ныне покойной сестры, которая помнила досконально все перипетии высылки.

Оставшись без родителей, мы были обречены, но нас, как это не звучит парадоксально, спасло то же «милосердное» советское государство: нас определили в детский дом и сохранили нам жизнь. Я вырос в детском доме уже в Узбекистане. Каким надо быть иезуитом, чтобы, лишив Родины, убив родителей, уцелевших детей взять под свою опеку! Что может быть гнуснее этого! В детском доме каждый вечер на линейке мы дружно пели: «3а детство счастливое наше спасибо, родная страна».

Окончил среднюю школу на русском языке. Отслужил в армии и поступил в Ташкентский с/х институт. В 1969 году, окончив институт и отработав два года в садвинсовхозе «Ахангаран-2» Ташкентской области, с дипломом на руках по специальности учёный агроном плодоовощевод-виноградарь, в 1971 году приехал в Крым. В Симферополе в садвинтресте встретили чуть ли не с распростёртыми объятиями. Видимо, сначала приняли за узбека или азербайджанца. Но у взявшего в руки мой «волчий» паспорт начальника отдела кадров глаза полезли на лоб.

— Вы, оказывается, крымский татарин... — вырвалось у него.

— Ну и что, что я крымский татарин? — отреагировал я. — Я же не говорю, что Вы – еврей.

— Поговори у меня, — нахмурил он брови и позвонил в милицию.

Начальник милиции без всяких обиняков спросил:

— Зачем приехал в Крым?

— Я здесь родился. Я агроном, приехал сады разводить, — ответил я.

— Я тебе покажу, как сады разводить! Сутки даю, чтобы покинул Крым, — пригрозил он.

Потом ещё были попытки вернуться на Родину, и всякий раз мне показывали от ворот поворот лишь потому, что я крымский татарин.

Свидетельство о депортации Шевкета Байбуганова

Я, Байбуганов Шевкет Шамильевич, крымский татарин, родился 26 декабря 1934 года Уроженец села Къуру-Озень города Алушты Крымской АССР.

Мой отец, Байбуганов Шамиль был подпольщиком и по назначению секретаря райкома партии Хайруллаева в период оккупации работал в селе старостой. В его обязанности входило обеспечение партизан продуктами питания и табаком.

Перед тем как в село вошли немцы, мой отец заправил четыре совхозных судна «Буденный», «Челюскин», «Къызыл-Куреш» и «Шмидт» горючим, которые ушли ночью в открытое море, вывозя солдат из окружения. Брат моего отца Алибай-Амет затонул на одном из этих суден.

Немцы оттеснили со стороны Керчи советские войска, насчитывающие более 30 тысяч бойцов. В этих войсках был кавалерийский полк из 500 всадников, сдавшихся в плен без боя в селе Къуру-Озень. Один из них, узбек из Ташкента по имени Азим, изъявил желание служить полицаем, женился на крымской татарке. Вместе с ним в селе тогда было 4 полицая. Когда немцы отступили, он ушёл вместе с ними.

Мой дядя Байбуганов Музафар, в 1941 году работавший председателем сельского совета, был мобилизован в Трудовую Армию. После возвращения из Трудовой Армии в 1949 году в Узбекистан за нарушение режима спецпоселений его посадили на 25 лет в тюрьму.

Дядя Байбуганов Алим в 1941 году был ранен в голову, попал в немецкий лазарет. После выздоровления его отправили в немецкий лагерь для военнопленных в город Николаев. Мой отец составил на своего брата документы и забрал из лагеря. В селе Алим принимал табак от населения. Прессованный табак тюками уходил к партизанам.

Во время оккупации школа была занята немцами, поэтому уроки проводились на дому у Факидова Абдуллы, по его собственной инициативе. Были открыты две группы учащихся. Обучение проводилось на родном крымскотатарском языке, писали на латыни. В селе проживало всего три русские семьи, они также обучались в крымскотатарской школе. Когда пришли советские войска, учителя расстреляли за то, что у него на дому была создана маленькая школа.

Накануне депортации, в апреле 1944 года, нашего отца, Байбуганова Шамиля, увезли в город Алушту и посадили в камеру смертников. Моя мама поехала к секретарю райкома, который был в партизанах, и попросила, чтобы разобрались, за что он был арестован. Секретарь райкома обещал разобраться, приехал в село и, собрав весь народ, расспросил, какую работу вёл Шамиль. Односельчане отозвались об отце положительно и попросили его отпустить. Несмотря на такие отзывы и просьбы, отца всё же осудили на 10 лет тюремного заключения.

18 мая 1944 года на рассвете пришли два вооружённых солдата и офицер. Я спал на втором этаже. Мама была во дворе с маленькими детьми. Один из солдат, ничего не объяснив, ударил меня сзади прикладом, и я покатился вниз головой по лестнице. Из дома ничего взять не разрешили. Всех нас погнали под штыки в школьный двор, затянули весь двор верёвками и на крыше школы поставили два пулёмета. Они сказали, что если кто-то уйдёт за ограждение — будут стрелять. Солдаты кричали, выражались нецензурными словами. Эту ночь мы все вместе спали на мокрой земле, так как пошёл проливной дождь. Мы думали, что нас вывели на расстрел, никто нам ничего не объяснял.

В 12 часов ночи следующего дня нас штабелями погрузили в полуторки и повезли в Симферополь на железнодорожный вокзал. Затем погрузили в телячьи вагоны, где окна были обтянуты колючей проволокой. В первом вагоне ехали сопровождающие военные, во втором вагоне — крымские цыгане, в третьем вагоне — мы. Спали на полках. Одна полка сломалась, мы спали внизу. Всех внизу лежащих придавило. У меня был маленький братик, которому было два года. Его придавило насмерть, а мы остались еле живы. Ни о какой медицинской помощи не было и речи. Ехали мы по пустыне в Казахстане. Хоронить никому не давали, поэтому безжизненное тело братика выкинули в окно. В вагоне не было никаких условий. Из-за того, что не было туалета, мы прорезали дырку в полу в вагоне. Когда поезд останавливался, все, у кого была посуда, бежали за водой. Бывало так, что кто-то не успевал набрать воды, отставал от поезда и пропадал без вести, одним из них был Какоч Шабан.

Питание выдавалось один раз в сутки — ведро баланды на вагон. По кусочку хлеба в сутки на каждого. Ни чашек, ни ложек, ни кружек не выдавали. Ели поочередно из случайно прихваченной посуды. В пути многие заболевали разными болезнями. От болезней и голода умирало много людей, хоронить и держать трупы в вагонах не разрешали, поэтому трупы выкидывали на ходу поезда.

Нас привезли в Андижанскую область, город Ленинск. Выгрузили под навесы и начали расселять. Жара была 50 градусов. Люди умирали от кишечно-инфекционных заболеваний, брюшного тифа, малярии, дизентерии.

После прибытия на место назначения местные власти и население вначале встретили нас хорошо. Но когда потом нас объявили предателями, то местные жители забрасывали нас камнями и кричали вслед: «ПРЕДАТЕЛИ!!!». В комнате из 8 квадратных метров жили 13 человек. Спали на голом полу.

Поселили в постройке без крыши, окон и дверей. Своими силами накрыли крышу (если это можно было назвать крышей). Приусадебными участками нас никто не обеспечил. В строительстве домов помощи не оказывалось. Люди брали ссуду на строительство домов, но по сути этих денег ни на что не хватало, разве что на покупку одного козлёнка. И при всём при этом не каждый мог взять ссуду.

Мама работала землекопом, копали нефтяные ямы длиной 100 метров, шириной 50 метров, глубиной 25 метров. Работали по 8 часов. Труд оплачивался в минимальных размерах. На еду не хватало. Трудовую дисциплину никто не нарушал. В местах ссылки мы не могли свободно передвигаться. Покидать территорию запрещалось. Нарушение комендантского режима каралось высылкой в Сибирь на 20 лет.

Мама, в связи с нервным стрессом, пролежала в больнице 7 месяцев. На этот момент нас всех отдали в детский дом. Благодаря тому, что лечащим врачом оказалась крымская татарка из Симферополя, наша мама выжила. В детском доме я закончил 7 классов, после чего самовольно поехал поступать в музыкальное училище в город Ташкент. За мной приехал помощник коменданта Ахмедов и привёз меня обратно. Т.к. я самовольно уехал, мою маму посадили в камеру. Ахмедов сказал, что, если я не поеду обратно или сбегу по дороге, мою маму не выпустят из тюрьмы. Мне пришлось вернуться. Комендант Вафин загнал меня в комендатуру, стал ругаться, избивать, бил пистолетом по груди. Так как я не был совершеннолетним, то за нарушение комендантского режима меня обязали еженедельно отмечаться в комендатуре, в то время как другие отмечались раз в месяц.

Десятки семей, в том числе и мы, после детского дома жили в кладовках без окон, без отопления. В 1954 году выдали две комнаты типа общежития. В 1961 году мы переехали в Ташкентскую область. Два года жили на квартире и одновременно строились на участке. В этом же году вторично поступил в Ташкентское музыкальное училище.

В 1944-1956 годах в местах спецпоселений никаких условий для развития крымскотатарской культуры, языка и искусства не было.

До 1960 года лиц крымскотатарской национальности не принимали на юридические факультеты вузов. После 1960-х годов ограничения на обучение уже не ощущались.

В местах депортации запрещалось говорить и свободно обсуждать вопросы возвращения на Родину, отмены правовых актов, восстановления Крымской АССР. За малейшие требования о возвращении в Крым сажали на три года в тюрьму.

После выхода Указа ПВС СССР от 28 апреля 1956 года, согласно которому с крымских татар и некоторых других депортированных народов были сняты ограничения по спецпоселению, но не давалось право на возвращение в места, откуда эти люди были выселены, на местах высылки существенных изменений не произошло.

В 1990 года я вернулся на Родину в Крым. Когда возвращались, было страшно обидно и больно за то, что мы не услышали со стороны государства никаких извинений, уже не говоря о компенсации имущества, возмещении морального ущерба, нанесённого всему народу. Названия всех улиц, сёл и городов в Крыму были изменены. И страшно то, что настоящие названия их мы можем уже и не услышать.

В данный момент живу я в этом же селе Къуру-Озень, где и родился, но не в своём доме, а на участке, с трудом выданном совхозом. До сих пор идёт длительная стройка.

А дом, в котором я провёл своё детство, до сих пор стоит. Ничего существенного в нём не изменилось, живут там несколько семей. Я же, проходя мимо своего родного дома, душой и сердцем плачу... За что нам такое?! Разве есть этому объяснение?!

Парусимов, Найда, Гудко, Дороновский, Витко[ченко], Сидько, Варяник, Слушний, Спивак, Чупик, Сидорчук, Коломиец,  Корниенко, Билик, Рудой, Клищенок, Божок, Павлюк, Прядка, Загний, Понька, Горбач, Ворона, Дяченко, Войташевский, Примак, Руденко, Кот, Максименко, Коваленко, Сирик, Мартыненко, Бутко, Кобизский, Колесник, Ильенко, Лемешенко, Бойко, Карпенко, Братчик, Самохвал, Святина, Панасенко

Share

5

Re: Історична

Свидетельство о депортации Джафера Эмиралиева

Я, Эмиралиев Джафер, крымский татарин, 3 января 1932 года рождения. Уроженец деревни Юкъары Каралез Куйбышевского района Крымской АССР.

В 1944 году семья жила в 2-х домах: один старый дом и новый дом, у нас было 20 соток приусадебного участка — огромный сад и огород. Из домашнего скота были корова, 15 коз, 10 овец с молодняком, 2 десятка кур.

Брат отца Аблямит, который жил вместе с нами, был призван в Красную Армию в начале войны. Отец Эмирали Ибраимов (1903 г.р.) был инвалидом (плохо слышал), в конце апреля 1944 года был мобилизован в Трудовую Армию. Также призвали в Трудовую Армию и дядю Аблямита, который оказался дома.

Сразу после освобождения нашего села от фашистских захватчиков весь 2-й этаж нового дома заняли два офицера Советской Армии. К ним постоянно приходили солдаты, и эти офицеры писали что-то (потом мы поняли, что они составляли списки проживающих в деревне). Нас в дом не пускали, всё было строго засекречено.

К 18 мая 1944 года мы жили в подвале старого дома. На рассвете к нам постучали два вооруженных солдата. Тетя вышла к ним, и они сказали: «За измену Родине по приказу Сталина вас высылают», не разъясняя куда и на какое время. Нам дали 15 минут на сборы. Никаких постановлений не было зачитано, не объяснили сколько и что нужно брать.

Мы были все в шоковом состоянии, успели схватить кое-что из продуктов и вещей. Мать с маленьким ребёнком на руках, бабушка была немощна, взяла маленький узелок и Коран. Из детей старший я, успел взять котёл, ведро, насыпал немного фасоли. Тётя взяла кое-какие вещи и одеяло. Через указанный срок нас выгнали на улицу и погнали на место сбора Ат-ахыр (Конный двор), который находился на окраине деревни. Всё это время нас сопровождали 2 солдата с автоматами.

К моменту депортации в нашей деревне насчитывалось 122 семьи крымских татар. Когда мы пришли к месту сбора, там уже были почти все наши, деревенские. Мы все были под пулемётным прицелом, со всех сторон окружили вооружённые солдаты. Даже выйти по нужде можно было под сопровождением солдата. Нас держали там до обеда. После обеда на «студебеккерах» и «пятитонках» начали вывозить из деревни. К каждой машине был прикреплён вооружённый солдат, который сидел в кабине. Везде слышны плач, крики, оскорбления солдат. Стоял хаос и ужас, страшно вспомнить те часы горя и трагедии. Нашу семью вывезли последними. До сих пор перед глазами — как уводил нашу корову дядя Вася из деревни Буюк Сюрен.

Не подъезжая к станции города Бахчисарая, нас высадили у железнодорожного полотна. Продержали там 2 часа. К вечеру подогнали эшелон с грузовыми вагонами — и нас начали загружать в них. В нашем вагоне было 12 семей, все жители деревни Юкъары Каралез. Те семьи, которые вывезли раньше нас, попали кто в Костромскую область, кто в Наманганскую область, а мы попали в Самаркандскую область.

Никаких условий в вагоне не было. Туалет сделали сами люди: в уголке вагона пробили дырку в полу и огородили куском тряпки. Сами добывали воду на редких остановках, бегали, искали её. На этих же остановках из нескольких кирпичей быстро сооружали очаг, где готовили из припасов, которые смогли взять с собой. Не успели приготовить, гудок паровоза — и все бегут в свои вагоны с полусырой едой, на ходу запрыгивая в вагон. На остановках могли стоять и 10 минут, и по часу. Никто не объявлял, сколько будем стоять. Были случаи отставания от вагонов, я тоже чуть было не отстал, помог солдат.

Мы слышали, что в других вагонах были умершие, но у нас таких случаев не было. Помню, что временами (примерно 5-6 раз за всё время пути) давали какие-то похлёбки, но регулярности не было.

Никаких врачей, санитаров в пути следования я не видел и не было, это я могу сказать с уверенностью. В пути люди из вагонов все завшивели. Никаких средств, чтобы избавиться от вшей, нам не выдавали. В разбитое окно вытаскивали одежду и вытрясали, вши сыпались как песок. Случаев смерти в нашем вагоне не было.

В пути мы были 22 дня, на конечную станцию прибыли 10 июня. Наш состав остановился на станции города Каттакурган Самаркандской области Узбекской ССР. Выгрузили на перрон, погнали всех мыться в баню. По приказу солдат заставили раздеться всех: и женщин, и мужчин, и стариков, и детей. Всех загнали в баню, а вещи свалили в общую кучу на дезинфекцию. После бани мы с трудом разобрались с вещами, оделись, и нас сразу же погрузили на машины и повезли за 40-50 километров в районный центр Митан.

Там нас встретили на арбах представители колхозов, так называемые «покупатели». Все 12 семей из вагона попали в колхоз им. Ахунбабаева, где распределили по домам. Мы попали к одинокому старику-узбеку, который очень сочувственно отнёсся к нам, помогал чем мог. Его забота и помогла нашей семье в тяжёлые первые времена депортации. Он запретил пить нам сырую воду из арыков и научил пить кипячёную воду. Комната, в которую нас поселили, была большая, окон не было. Зимой валили деревья и топили помещение.

Мы, крымские татары, у себя на родине, в Крыму, пили чистую воду из источников, а в Узбекистане в первые дни пили грязную, мутную воду из арыков, жара заставляла нас пить из любых источников. Это и погубило многих из нас, кишечные заболевания унесли многие жизни.

Местные жители к нам относились доброжелательно, случаев издевательств не помню.

В июле месяце местные власти стали выдавать паёк зерном, но не регулярно, затем и вовсе прекратили. По прибытии никакими стройматериалами нас не обеспечили. Узбеки сами жили очень бедно, в полуразваленных хижинах.

Весной 1945 года председатель колхоза Касым Тавлык вызвал глав семей спецпоселенцев и заявил, что на каждую семью выдается ссуда со стороны государства (сумму не сказал). И предложил всем собраться и пойти на рынок, чтобы он купил на эти деньги коров. Не всем успели купить, никто не знал, сколько денег выдали, за сколько купили, — всё строилось на обмане. Нашей семье досталась корова, за неё мы платили 5 лет ссуды. В 1947 г. Советское государство провело реформу денег, и мы были вынуждены платить за ссуду уже в 10-кратном размере.

На 3-й день после прибытия на место поселения бригадир Мейликул-ака заявил мне, что я должен выйти на работу. Мне дали лошадь, и я с ней работал на хлопковом поле. Работал по 10-12 часов в день. За трудодень мне выдавали продуктами питания, тканью. Денег я не видел. Мама и тетя в первые месяцы депортации работали в местпроме рабочими.

От нашего кишлака до райцентра Иштыхан было 7 километров, и только с разрешения коменданта можно было раз в неделю в воскресный день попасть на рынок. Через каждые 15 дней ходили к коменданту Топырику на подписку. В 1948 году комендант прочитал Указ «Об уголовной ответственности за побеги из мест обязательного поселения...», после этого указа ужесточился комендантский режим.

В первые годы высылки каждый член нашей семьи перенес заболевание малярии. По кишлаку специально ходили санитары из тропстанции и выдавали хинин, акрихин, в некоторых случаях делали уколы. В 1944 году осенью дома после укола против малярии от заражения крови умерла моя сестрёнка Шерифзаде. Её похоронили на сельском кладбище, на следующий день увидели, что её могилка вскрыта и труп съеден шакалами.

В нашем кишлаке все депортированные перенесли заболевания малярией, дизентерий и тифом. 1944 года летом от этих болезней погибло примерно 20 человек. А зимой и весной 1944-1945 годов тиф косил всех подряд. У наших соседей из шести членов семьи трое умерли от тифа.

Наша семья, так же как и все депортированные крымские татары, голодала. Но дядя Мемет, который жил и работал в России, разыскал нас и помог с деньгами. И наша семья выдержала голодные первые годы. Со стороны властей никакой, повторяюсь, помощи не было.

В 1946 году из Трудовой Армии по состоянию здоровья вернулся мой отец. После возвращения отца у нас жизнь более менее наладилась. Отец начал работать в колхозе, а я пошёл учиться в узбекскую школу. Там я закончил 9 классов. Учился на узбекском языке. После по вербовке пошел работать на стройку суперфосфатного завода в городе Самарканде. Там же получил среднее образование и в 1953 году поступил в пединститут на физико-математический факультет в узбекскую группу. От места стройки до города было расстояние более 10 километров, и нам, спецпоселенцам, не разрешали ездить в город без разрешения коменданта.

До 1956 года мы не думали о развитии культуры и искусства крымскотатарского народа, мы выживали в страшных условиях, в которых нас кинула советская власть. Не разрешались национальные традиции и праздники.

После Указа 1956 года жизнь депортированных в местах спецпоселения стала немного налаживаться. Но меня не устраивали ограничения, приведенные в этом Указе, и главное — возвращение на Родину.

Свидетельство о депортации Расима Юнусова

Я, Юнусов Расим, крымский татарин, родился 23 июля 1938 года. Уроженец села Старые Шули Балаклавского района Крымской АССР.

Перед началом войны отец работал в колхозе бригадиром, его направили учиться в Кефе (Феодосию). Война застала его в Феодосии и его оттуда забрали в армию. Перед оккупацией Крыма немцами отец вернулся в село из госпиталя, где лечился, после ранения передвигался он на костылях, так и был депортирован больным.

18 мая 1944 года я помню как сегодняшний день, как будто перед глазами страшный сон. На рассвете с шумом и криками ворвались в дом три солдата в военной форме и с оружием в руках. Мне было 5 лет 10 месяцев. Я не понимаю, что происходит, мы, дети, сонные, плачем, мать с грудным ребёнком на руках плачет. Эти трое военных что-то кричат и, подталкивая всех прикладами, выгоняют из дома во двор. В этой суматохе мать подаёт мне в руки торбу с орехами 1,5-3 кг и молитвенник (Къуран). Это заметил один из солдат, вырвал из моих рук торбу и молитвенник и выбросил в сторону, орехи рассыпались во все стороны. Когда солдаты, подгоняя всех во двор, вышибли у отца из-под руки костыль, он упал и не мог идти, дядя Халиль помог ему. Дядя Халиль был инвалидом войны 1918-1920 годов.

Из вещей не разрешили брать ничего, только то, что надели на себя, и узелок с детской одеждой. Один из военных с пистолетом в руке что-то кричал и тыкал пистолет в лицо отцу. Подъехала грузовая машина, она уже была полностью загружена людьми. Нас стали грузить на машину, все плачут, солдаты кричат, стреляют вверх. Дядя Халиль с женой не поместился в этой машине, его посадили в другую. Этот страшный ужас, зверское отношение к старикам, женщинам, детям я не могу забыть.

Нас привезли к эшелону, который стоял в поле, и стали грузить в скотские вагоны, где нечем было дышать от запаха и такого количества людей. Люди полусидя дремали на голых досках, лежать места не было. Туалета в вагоне не было, еду выдали на следующий день: солёная хамса и почему-то мука. Это было полное издевательство. Воду для питья набирали на остановках, если успевали и было во что набирать. Люди умирали в пути, нам, детям, чтобы мы не испугались, говорили, что не нужно смотреть на покойников.

Потом нас погрузили на баржи, плыли по реке, никто не знал, куда мы плывём. Я вспоминаю один страшный эпизод, когда плыли на барже: женщина молодая с грудным ребенком стояла у края баржи и вдруг вместе с ребёнком выбросилась в воду. Это происходило на моих глазах. Никто из охраны даже не стал её спасать.

Потом опять везли на грузовых машинах. И, наконец, в начале июня приехали в какую-то глухую местность, кругом дремучий лес. Местным аборигенам сказали, что мы — старики, женщины, дети — предатели. Людей расселяли по баракам, длиной 30-40 метров, разделённым дощатыми перегородками по 9 кв.м, посредине коридор 1,5 м шириной. В каждое помещение поселяли по 2-3 семьи. Бараки были старые, в них раньше жили заключённые, их переселили на 7 км дальше.

В этих бараках от клопов и вшей невозможно было спать. В той комнате кроватей не было, столов тоже, короче, голое помещение, спали на полу. Местность, куда нас привезли, была Марийская АССР, где занимались лесозаготовкой, то есть лесоповал. Всем объявили приказ: кто выйдет за пределы села, тюрьма без суда. Всех взрослых от 16 лет погнали на лесоповал, а отца поставили на мост через речку охранником, где он простоял 6 месяцев, он еле ходил на костылях.

Люди начали болеть тифом. Резкая перемена климата очень сильно подействовала на людей. Кроме того, отсутствие еды, лекарств, антисанитария. Из молодых побегов липы и листьев с отрубями готовили лепешки и ещё из травы лебеды готовили борщ и давали людям. Рабочим давали 500 грамм хлеба на день, иждивенцам, то есть детям, — 200 грамм на весь день.

Днём взрослые на работе и дети предоставлены сами себе дома. Даже когда дети болели и были с температурой, фельдшер Барабанов не выдавал родителям больничный лист, говоря: «Иди на работу».

Мы жили в л/у Кума. Когда мать заболела, её забрали в барак, куда помещали всех больных, она пролежала 3 месяца, детей к ней не пускали, потом заболела сестра Мелига, она умерла. Очень много умерло людей в первый год. Зимой морозы доходили до 50-55 градусов. Люди замерзали насмерть, с одеждой было плохо.

В 1946 году открыли школу до 4-х классов, куда ходили дети от 8 до 12-13 лет. Все обучение на русском языке, в табелях успеваемости в графе «родной язык» вписан «русский». На вопрос: «Почему не татарский?» — ответ: «Нет такого народа и языка». Так отвечали преподаватели. Школа с 5 по 7 класс находилась за 7 км, в неё дети ходили пешком: зимой — снег, холод, весной — паводки. Школа с 8 по 10 класс находилась за 80 км, но учиться в ней крымским татарам запрещалось.

Всех обязывали ходить на подпись к коменданту, иначе тюрьма. Весь этот ужас депортации и место, куда нас привезли, как мы жили там, как умирали люди, а также дети, это невозможно описать без слёз даже сейчас. Забыть это тоже невозможно.

На летних каникулах я работал с дядей Халилем, он был печником. С 13 лет работал с отцом, он трудился кузнецом. Точили пилы, топоры и делали кузнечные сварки для тележек.

В 1955 году мы переехали в Узбекистан, в город Чирчик, по вызову друга отца. В 17 лет я пошёл на работу рабочим на полный рабочий день, иначе не хотели брать. Закончил 10 классов вечерней школы. В 1963 году хотел поступить в Ташкентский театральный институт, но мне напомнили, кто я такой. В 1965-66 году я работал бригадиром электриков по ремонту электрооборудования. В это время набирали электриков для работы в Иране, из моей бригады приняли двоих русских, а мне опять напомнили, кто я. Да и по жизни было очень много случаев, когда мне отказывали как крымскому татарину.

Клеймо «предателя», присвоенное мне в 5 лет 10 месяцев, я ношу до сих пор. Сейчас мне 72-й год, но кто может мне ответить, за что я страдал и страдаю, за что страдают мои дети тоже? Будет ли реабилитация, будут ли наказаны те, кто это сотворил? Будем ли мы признаны равноправным народом, коренным, проживавшим ранее и живущим сейчас, со своим родным языком, культурой, автономией, за все мои страдания, страдания моего народа? Мы это заслуживаем!

Заглавное фото: личный архив Джафера Эмиралиева.

Источник: сайт «Крым и крымские татары».

Парусимов, Найда, Гудко, Дороновский, Витко[ченко], Сидько, Варяник, Слушний, Спивак, Чупик, Сидорчук, Коломиец,  Корниенко, Билик, Рудой, Клищенок, Божок, Павлюк, Прядка, Загний, Понька, Горбач, Ворона, Дяченко, Войташевский, Примак, Руденко, Кот, Максименко, Коваленко, Сирик, Мартыненко, Бутко, Кобизский, Колесник, Ильенко, Лемешенко, Бойко, Карпенко, Братчик, Самохвал, Святина, Панасенко

Share

6

Re: Історична

Россия предавала Украину ВСЕГДА
Феномен бандерофобии в русском сознании
КАК МЫ УКРАЛИ У УКРАИНЦЕВ И ПРИСВОИЛИ ИХ ИСТОРИЮ КИЕВСКОЙ РУСИ
Как Московия украла историю Киевской Руси-Украины
Чому московіти дуріють від Криму
Россия - орда. Украина - Русь
Як Русь Україною стала.

Парусимов, Найда, Гудко, Дороновский, Витко[ченко], Сидько, Варяник, Слушний, Спивак, Чупик, Сидорчук, Коломиец,  Корниенко, Билик, Рудой, Клищенок, Божок, Павлюк, Прядка, Загний, Понька, Горбач, Ворона, Дяченко, Войташевский, Примак, Руденко, Кот, Максименко, Коваленко, Сирик, Мартыненко, Бутко, Кобизский, Колесник, Ильенко, Лемешенко, Бойко, Карпенко, Братчик, Самохвал, Святина, Панасенко

Share