1

Тема: Байки деда Игната

Байки деда Игната (ссылка)

У каждого деда был свой дед. Внуки нынешних дедов про это как-то не думают. Для них родословная вглубь времен далеко не уходит. А вот мы, внуки нашего деда, хорошо знали, что у него был дед, у которого в свою очередь, тоже был дед.
А где-то там в таинственной дымке прошедших веков землю топтали какие-то наши пра-пра-пра…


А знали потому, что наш дед любил нам рассказывать о своем деде, а мы, внуки нашего деда, любили его слушать. В отличие от моих внуков, которых куда больше интересуют побасенки из телевизионного ящика–урны. В нашем детстве этого ящика еще не было, и для нас дед Игнат заменял не только телевизор, но часто и кино, и радио…


Так уж повелось в роду нашем, что испоконвеку с Касьянами у нас всегда всякие истории приключались. С ними и с ихними детьми – Касьяновичами. С внуками уженет. Видно, все их “касьянство” перебраживает в материнских кровях. Но если среди внуков появляется Касьян – все повторяется снова. Так шло до конца
прошлого века. В конце нынешнего, двадцатого, в роду нашем Касьянов нет. Перевелись. А вернее – искусственно пресеклись, ибо стали наши родичи имени того чураться.
 
А первый Касьян, о котором сохранилась у дедов наших какая-то память, жил на Полтавщине где-то в середине (а может, чуть раньше) благословенного “осьмнадцатого”, как тогда говорили, столетия. И состоял тот Касьян в Запорожском войске еще до того, как оно стало Черноморским и переселилось на дарованную царицей Катериной ему, этому войску, Кубанскую землю. Привольную и богатую...

Share

2 ( 14-03-2015 16:04:27 змінене Ярематойсамий )

Re: Байки деда Игната

Ой годі нам журитися,
Пора перестати,
Діждалися від цариці
За служби заплати.
Ой згадаємо гетьманів
І хвалімо бога,
Що вказала нам цариця
На Тамань дорогу і т.д.
......................................
Нема більш трагічнішою долі і більш репресованого в Росії народу, як чорноморці. А Катрину грамоту давно миші з'їли. ще у 1860 році.

Прізвища українські та народів чорноморського регіону
Thanks: kbg_dnepr1

Share

3

Re: Байки деда Игната

Це тема про позитив!

Share

4 ( 14-03-2015 20:41:18 змінене ГіП )

Re: Байки деда Игната

AppS пише:

Це тема про позитив!

Касьяни і позитив речі не сумісні (маю таких кадрів у родоводі двоюрідної сестри)

Поперека, Сенько, Сердюк, Дорошенко, Нужний, Калюжний (село Іваниця,  Сумська обл), Єлисеєнко(Шияновський до  серед. 18 ст.),Фесенко(с.Деркачівка)

Share

5

Re: Байки деда Игната

kukin, а что с Вашим Касьяном?

а вот про моего Касьяновича:

Савченко, Ефим Касьянович, мещанин пос. Высунки (Херсонск. у. и губ.). Род. в 1844 г. Во втор. пол. 1870-х г.г. проживал на Бановских хуторах (Херсонск. у.), занимаясь хлебопашеством. Обыскан 23 июня 1879 г.; при обыске найдены запрещен. книги, полученные им от Кл. Веденко; 25 июня т. г. заключен под стражу и содержался в тюрьме до нач. окт. т. г. Привлечен к дознанию, возникшему 23 июня 1879 г. при Херсонск. жанд. упр-нии, по обвинению в чтении запрещен. книг (дело Гр. Петрушевского и Кл. Веденко). По выс. пов. 11 июня 1880 г. дело о нем разрешно в административн. порядке с вменением в наказание предварительн. содержания под стражей.
Справки (Е. Савченко, Олейников, Гр. Петрушевский). — Дело м ва юстиции, II угол. отдел., № 7902 (1879). — Справ. листок.
Яндекс.Словари › Революционеры. — 1927-1934

Thanks: kbg_dnepr1

Share

6

Re: Байки деда Игната

А у нас в 50-х рр. був такий директор школи Ковалевский Иван Касьянович. Він забороняв батькам говорити по-українському вдома і радив тим, хто хоче так говорити забиратися на Україну. Ветеран війни, комуніст, інвалід без ноги. Його так всі ненавиділи, то хлопці в річку пхнуть (жив біля річки й любив рибалити), то вікна поб'ють. Я його ще застав, але він, слава богу, вже був на пенсії. Його називали "Касян Безногий". А в мене був директором циган Вакуленко, теж ветеран війни.  Він навпаки осмикував тих, хто пробував за мову тероризувати. А жінка була в нього вчителькою рос. мови, тільки не в нашій школі. А той Касян був родом з України. От вам і люди!

Прізвища українські та народів чорноморського регіону

Share

7

Re: Байки деда Игната

Ярематойсамий
Ви б вже свої розповіді збирали.

Share

8

Re: Байки деда Игната

AppS пише:

Ярематойсамий
Ви б вже свої розповіді збирали.

Які й для чого?

Прізвища українські та народів чорноморського регіону

Share

9

Re: Байки деда Игната

"Як колись люди жили"

Share

10

Re: Байки деда Игната

AppS пише:

"Як колись люди жили"

Див. розділи "Етнографія", "Щоденник закубанського Яреми" та ін. нашого форуму. smile

Прізвища українські та народів чорноморського регіону
Thanks: tremolga1

Share

11

Re: Байки деда Игната

РОДНАЯ ХАТА

Андрей  Лях

+ Читати більше

…Так и не доехал я до дому,
Затерялся где-то в камыше.
Что же делать парню молодому,
Коль пришлась дивчина по душе?

(из  старой застольной  песни)

                                                                   I

         Вечерело. Солнце клонилось к закату и  играло разноцветным
ореолом прощаясь с жарким августовским днем. Оно все ещё нещадно
обжигало и опаливало    покрытое солоноватой пылью  лицо. Едкий горький
пот, маленькими струйками   отыскивая   в этой пыли мелкие канавки   и
морщинки неприятно сбегал за шиворот и пропитывал, уже который  день не
менянную, исподнюю рубашку.  Заскорузлой шершавой  ладонью я пытался 
вытирать липкую грязь, но продубленная ветрами и дождями шкура на
поросших трехдневной щетиной скулах  и шее от этого еще нестерпимее
щипала, пекла и  горела разъедаемая,  будто сдобренной рапой с перцем,
теплой жижицей.  В спину,  поднимая вздыбливаемую копытами пылячку,
непристанно поддувал  «губайдуй», подсушивая  обветшалый пообтрепанный 
сильно просоленный воротник  вылинявшего бешмета.  Неизменный походный 
косматый туркменский тельпек, давно утративший нестерпимый козий дух,
насквозь пропитанный моим потом и набитый пылью, надежно прикрывал
голову, уши и глаза от  лучей  обрыдлого и уже  уходящего  источника
жары.      Десятигодовалый гнедой жеребец,  устало опуская голову, на
ходу пытался схватить губами  иссушенные стебли редкой степовой травы
дотлевающей по растоптанным обочинам вдоль пыльного шляха.



        Ветерок стих.   И сразу откуда-то спереди наконец-то повеяло
прохладой. Высокие стройные тополя, тихий  наплывающий гомон 
 оголодавшей домашней птицы  и рёв бредущей с луговины  худобы.



       Хуторок… Наш кубанский, почти родной. Ещё парубком я не редко
вершки прибегал сюда с поручениями от станичного атамана… Кажется
«Куликова балка» ему имя. Как давно я здесь не был.  Наверное, меня
вспомнят, и  кто-то узнает. Хотя навряд-ли, как говаривал наш сотник:
«Иных уж нет, а те далече».  Гнедко тянул влево на хутор, видимо
соскучившись по людям и своим сородичам, то тут, то там подававшим свои
голоса.



— Не-е, дружэ, пройдэмо  правым краем.



      В голове  стремительно перемежеваясь каруселили думки и мрии.
Сильно хотелось пить. А ведь где то здесь  был колодец «Доброй воды»?
Все тот же узнаваемый запах доспевающего перегноя и свежесметанного  не
слежавшегося ещё сена. По балочке небольшая ватажка хлопчинят  наметом
провели  с десяток лошадей и двух жеребят-стригунков, то ли  на водопой,
а может и в ночное.

      Отдаленно загудел колокол,  видимо из недавно достроенной
небольшой  деревянной церкви, призывая к вечерней службе  хуторских
старушек. Помнится, как в одиннадцатом году, на месте её будущей
постройки, деды хуторяне установили дубовый крест и закопали окропленный
и помазанный освященной олией камень, как раз на то место где
планировали воздвигнуть алтарь церквушки во имя нашего кубанского
заступника, Святого и благоверного князя Александра Невского. Ох, и
гуляли они тогда, в уходящем августе на престольный хуторской праздник, а
сколько было молодёжи, и детей не счесть… А затем… Тяжко вспоминать,
лихие страшные годы… Но всё же молодцы казаки, достроили всё таки Храм
своему Благоверному, и даже при  нынешних укрепившихся советах правится у
них служба.  Чудно бытие казачье, и с кумачом и с куличом якшаемся.

 

— Та дэж той колодязь?



       Жеребец, растопырив уши и расширив  ноздри с засохшей корочкой от
пыли в обветренных воспаленных ноздрях,  теперь упрямо принимал вправо и
интуитивно вел меня, по-видимому, к близкой воде.



–Точно, здесь…



      Вот сквозь густой  упруго-сплетенный ковер жирного спорыша
протоптана  широкая дорожка,  ведущая к правлению по насыпной дамбе, 
перегородившей  степную речку разделяющую  хутор на две части. Чахлеющий
от конского навоза реденький невеличкий камышец-турлучек, старая 
пожухлая дикая абрикоса–жердёла и молоденькая, но уже буйно разросшаяся
верба возле старого пустого и рассохшегося  шаплыка. Привязав под
жердёлой потного фыркающего коня, я устало опустился на невысокий почти
истлевший подопревший пенечек, подпиравший теплую каменную стенку
колодца.  Как сильно затекли ноги и окаменела спина.



– Почекай, Гнедко, почекай родненький, спочатку я глоток, а потим  и тоби глоток…

    Покрутив  железным в ржавых раковинах изогнутым воротком порепаную 
скрипящую корбу,  из зияющей прохладной глубины я поднял новую   с чуть
замшелыми зеленоватыми стенками дубовую кадочку, искусно окованную
местным умельцем и посаженую на поржавленную цепь. Набрав в рот воду,
прополоскал горло, но тут-же выплюнул, перемешавшуюся с засохшей слизью,
табачной копотью и грязью, моментально ставшей горькою и теплою, юшку.
Выплеснув остальную воду, в  старый  зеленовато-серый  дубовый шаплык, 
 и кинув туда  же  пучек травы, я  поторно жадно приложился к прохладной
кромке снова наполненной  мною же кадки.  Пил пока не заломило зубы,
отдышавшись, вновь прильнул к  истекающему влагой терпкому краю дубовой
ёмкости. Напившись до головокружения и звона в ушах, я откинул в сторону
коня,  склонившегося возле шаплыка,  потрепанный тельпек, перехилил
кадку одной рукой,  другою же рукою подставляемую под ледяную  струю
умылся и омыл  голову, затем сняв  потрепанную черкеску,  бешмет и 
исподнюю рубаху вылил остатки воды на  лицо, грудь и спину. Всё.

– Добрэ, ой добрэ,   слава тоби Господи!

Перекрестивщись поцеловал  мамину ладанку, прицепленную на кожаный гайтан  рядом с дедовским   медным сечевым крестом.



                                           II

– Здоров бувай, козаче.  Бачу добрый ты козарлюга, и Бога памьятуешь и
за людэй  думку маешь. И коня  запарэнного бэрэжэшь, як и потрибно водою
гудуешь, отакычко и мы колысь.  Мабудь ты нэ наш, у нас вжэ таких 
козакив нэма, пэрэвэлысь. Когось  побыли на вийни клятой, а кого й 
порубалы  у бальци комсюкы та бисови чоновьци.



 Я вздрогнул и, развернувшись на голос,  бегло огляделся.  Заметив
старого дедушку сидящего тоже на пенечке в глубокой прохладе под ветками
вербы, кивнув головой, ответил:



– Здоров и ты бувай, диду. Напужав мэнэ трошки. Я тэбэ  в хмэрэчи и нэвбачив  зразу.

   

– Ага!  Я зараз оцэ и  сыдю тутэчко як лишак або хыхымура, та добрих людэй лякаю.



Дед сипловато подвизгнув с придыханием закатился в хохоте, широко открыв
беззубый рот. Затем вытирая  слёзы потрепанной клочкастой бородой икнув
продолжил:



– Ой, сынок, давнэнько я нэ  смиявся. Звидкиля ты и  взявся   на ничь глядючи? Тютюн маешь? Сидай рядком, побалакаем.



Я развязал потертую подлатанную переметную сумку, сшитую из домотканого
черкесского ковра и засунул в неё скомканные рубаху и бешмет. Вытряхнул
черкеску,  поднял лежащий в траве тельпек и тоже засунул в торбу.  Из
переднего вьюка достал кисет и протянул деду. Тот  с молчаливой усмешкой
наблюдая за мной,  порылся в широких  видавших виды полотняных
шароварах и извлек на свет Божий старую курительную люльку, трут и
кресало. Переодевшись в  чистую, но тоже изрядно поношенную рубаху,
перекинув через плечо наборный кабардинский поясок, я набросив на плечи
черкеску и, подтолкнув поближе пенек, тоже подсел к старику, приладив на
колено ещё не затасканную невысокую папаху-осетинку.



          Дед усерднее стал набивать глиняную люльку с покусанным
просмоленным камышовым мундштуком, продолжая  разглядывать меня.  Я ж
наслюнявив самокрутку, взяв её в потрескавшиеся губы  и прикрыв 
ладонью, наклонился ближе  к труту, на который  старик пытался высечь
искру.

 

– Бисовэ крэсало, – промолвил он, перекрестив рот,  и прищурив 
выцвевшие  голубые слезящиеся  глаза лукаво продолжил, – можэ ты, сынку
сирныкы маешь, а то шось у мэнэ чи рукы потэрплы, чи  можэ крэсало
нэгожэ стало.



Я кивнул и, достав из кисета  коробку с остатками серных спичек, протянул их деду.



– Отож и кажу, шо щирый ты козацюра, всэ у тэбэ до дила.  И водычки коню
налыв на доньцэ шаплыка и травычку туды кынув шоб вин холодною водою
нэ  застудывся, ны  ковтав ии як скажэный, а цидыв кризь зубы.  Сурло
свое грязнэ у кадушку нэ засунув а  обмывся  плюхая воду на рукы, хрэста
носыш та Бога помныш, и бачь… гы-гы… сирныкы маешь.



– Дякую, диду,  то батькы  навчилы,  а запаслывости  стэп та чужбына.



Дед пыхнул в усы  добрым клубом дыма,  сладко  прищурившись потянул его внутрь и закашлялся.



– Ого, засмыгнув так шо и до гузна достало,  цикавый тютюн,  – он снова
затянулся доброю порциею дыма,      – ну и звидкиля ты  мандруешь,  якои
станыцы рожак, як тэбэ гукають,  та хто твои батькы?



– Тутэ;шний я, дидусь,  Уманьского куреня, бачь трохи нэ дотянув до
станыци, у вашому хутори зупынывся. Батькив тэж  комсюкы побылы, та
лучишь вам про йих и нэ видать, та я  и сам вжэ забув як и мэнэ
гукають,  Так шо, зовить  як хочтэ, Трохымом або Юхымом.



– Поняв, нэ дурный, – дед состроил  смешную гримасу, – Васыль ридный баби Хвэдир, нам Ярэма, вам Пэтро



– Так и е…



– Одэжу  та рямтя свои грязни, шо в  торби, далэко нэ ховай, пи;дэмо до
мэнэ на баз моя унучка застирае, до  пивнэй протряхнэ, а зранку поняй
куды хочишь. Хто спытае, ты мий хрэснык з Канивськой. Вин вжэ дэсять
годив як сгынув. Я сам ёго и поховав и доси ны сказав ни кому дэ вин
лэжить, а доку;мэнты ёго пид стрёхой прысунув на случа;й, ось и прыйшов
случа;й. Так шо  Пэтро ты, Якива  Загрибного сынок молодший, хай вин тэж
царствуе, – старик перекрестился и всхлипнул, – а мэнэ зовуть  Мыхайло
по батькови Стэпановыч.



– Добрэ

   

      Смеркалось. Мы, с Гнедком в поводу, брели рядом с семенящим дедом  по пыльной хуторской улочке,

Ноздри щекотал смешаный запах  свежесдоенного молока,  сена, свежих
коровьих лепешек и  сладкого дымка стелящегося из  дымарей летних
кобыць, на которых хуторянки готовили нехитрую вечерю.

Вот и баз деда. Старая немного осевшая, но еще крепкая  саманка-хатенка
крытая замшелым прелым камышом, покосившийся плетень, турлучный нужнык  и
пара таких же, камышовых обмазанных глиной сарайчиков. 



– Варька, бисова нэвира, бижи скорише сюды, – зычно крикнул  Михайло  Степанович.



 Откуда то из под плетня выскочила  пухлогубая остроносая, как и дед
голубоглазая,  дивчинка с голубым манистом вокруг тонкой  загорелой шеи,
на которой красовалась плоская темная родинка величиной с фасолинку.
Тугая светло-русая коса толщиной в руку  перетянутая голубенькой
ленточкой болталась сзади, касаясь разлохмаченым кончиком тонкой
пчелиной талии. Замызганная, немного великоватая кохтына, с вышитыми
розочками и завитушками,  прикрывала загорелые покатые плечи  и яблочки
чуть обозначенной молодой девичьей грудки. Грубая, из темно-синей
домотканой ряднины юбчина с оборками и  с выглядывающей из под неё, на
треть вершка, спидныцей, тоже красиво  расшитой,  опускалась  чуть ниже
колен крепких загорелых и  не по возрасту полных босых ног.



– Тут я, деда, – девушка вытерла руки  разноцветной лоскутной  примятой
завиской, и добавила, – Мархву доила, та лазыла кысляк  с погриба 
доставала. Хвэльшерыця казала шоб вы тилькэ кысляком вэчерялы, або
сыровоткой, но я щей жиляныкив трошки спэкла та помадорив насбырала.



– Ой, тыж моя ластивко, бобылё ты мое золотэсэнькэ, пидкинь кизяка в
кобыцю, пиджарь сальца з часныком та заразом с колодязя достань  на
бичевци прывьязану склянку, та нэ розбый дывысь.



– Ага! Я зараз, дидусь!



– Стий, шкода… Ще казан з водою поставыть трэба,  нэвэлычку стирку
затиишь  як повычеряем.  Та познаемся ж с Пэтром, моим хрэсныком. Шо очи
вытрищила, чи зроду козака нэ бачила?



Дивчина рванула с места  и исчезла где то на задах, оставив слабый
запах  девичьего тела, парного молока  и чистых, промытых травами, волос



– От, ужэ додильна, уся в дочку;, – старик вновь всхлипнул и  незаметно смахнул выступившую мокроту с глаз.



                                             III

– Стикэж ты прэтэрпив  хлопче, черэзь цю рэволюцию кляту , дэж тэбэ тилькэ ны носыло, сынку?



       Дед разомлел от выпитой чарки и противопоказанного ему  жареного
сала  с тюрей  из чеснока  цыбули и холодного кисляка. Собрав в
коричневую сухую ладонь со стола крохи  хлеба  он привычным движением
отправил их в беззубый рот, поплямкав, перекрестился и   набив в
очередной раз люльку, уже своим нарезанным Варюхою табаком, завел
балачку за жизнь.



– Молодый ты ище, а всёго вжэ понюхав. Дэж ты блукав, сынку,  мабудь тэ, шо ты бачив и бисам нэ снылось.



    Варя, развешивая  мои простиранные лохмотья: рубашку, бешмет с
портянками и исподним бельем, глянула с укоризной на деда  и,
перекрестившись, тихо произнесла:



 – Ой, дедушка, нэ поминайтэ в хати чортив на ничь,  и дайтэ чоловику  самому выбалакаться.



   Тихо  полился житейский разговор – беседа.  Иногда захлёстывающие
эмоции  заставляли повышать голос, но все больше наше повествование
лилось негромко почти шепотом. Давно я так ни кому не изливал душу,
разве что своему Гнедку,  подобранному под Новороссийском,  бегавшего в
одичавших  табунах брошенных лошадей. На опостылевшей чужбине, свято
веря в то,  что конь  лучше понимает мою  речь, чем иноверцы окружающие
нас с ним, я разговаривал с  конём, как с другом-односумом, как с
братом, как с земляком.

          Меня словно прорвало,  я как будто заново рождался в этой хате
при  тусклом дрожащем свете прокопченного каганца. Как мне  хотелось
рассказать этим приютившим меня  землякам все, что со мной произошло,
как много греха скопилось на моей душе и что мне пришлось испытать. Но
даже сквозь хмель я понимал, что негоже мне втягивать  в свои  думки и
мысли  этого, уже старого доброго человека и молоденькую хрупкую 
девчонку, и без того хлебнувшей  за свои восемнадцать годочков  столько
горя, что его  бы с лихвой хватило  на троих-четверых взрослых казаков. 
Зато Степаныч  и Варенька рассказывали мне все. Они  словно
почувствовали во мне  родную душу которой можно выплакаться и которая
поймет и посочувствует. Свыкаясь что я и есть Петро,  дымя уже дедовым
горьковатым самосадом и глотая подливаемую  стариком горилку, я уже
знал: что, дочь Михайлы Степановича,   красавица Нюра,   была
изнасилована взводом карателей-ЧОНовцев и затем истерзанная повешена
вместе с тремя  молодыми раздетыми до нага хуторянками. Муж её Митрий,
полукровка-кабардинец  горячий и взрывной, отец Вари, приговоренный к
смерти, недостреляным брошенный в балке среди порубаных трупов хуторцев,
очнувшись, добрёл до родного база  и обезумев от увиденного и
услышанного,  полез на горище и оттуда с шашкой на голо, босый, в
горячке пробежал по снегу семь верст пока не догнал награбленный обоз
китайцев и латышей остановившихся на ночлег в соседнем хуторе. Прямо с
ходу он  снял и порубал  промерзшего полупьяного часового с тремя
ездовыми, спящими на подводах. Но и сам был в капусту изрублен
очнувшимися от пьяного угара карателями. Охрим, старший сын  Михайлы
Степановича, сноха Дуся, его старуха Мотря Юхимовна и четверо внуков  к
весне того же года умерли  от голода, потому  как продотряды вычистили
всё из сараюшек и погребов  на казачьих базах.  Второй сын Макар, 
меньший,  еще неженатый, околачивался  у красных и был поднят на вилы
толпой  восставших  против Советов станичников.  Самого  Степаныча и
Варю спасла,   как ни странно,  свирепствующая окрест в то время
холера,   а банды и комсюков  и повстанцев побоялись заходить в
зараженную хату…Слава Богу, как потом выяснилось,  холера прошла мимо
ихнего база,  а сразила деда обычная лихоманка ужесточенная недоеданием и
бедой, девочка же  была просто слаба от голода и страха. Затем до них
ни кому, просто, не было  дела. Всеобщее горе проглотило  всю злобу,
ненависть и классовые распри.

 Пришли к власти дружки расстрелянного младшего сына. Понаехали и
вселились в пустые хаты умерших казаков люди чужие  лапотные, с семьями и
с худой больной живностью. И хоть дед Михайло и не принимал этой власти
и проклял сына изменника, но смерть его младшего чада пошла деду в
зачет, как пропуск в начинавшуюся новую жизнь…



Спал я как убитый, сморенный самогоном, самосадом и усталостью, в
сеннике на старой  побитой молью бурке мне снилась темная крупная  как
фасолинка родинка на девичьей загорелой шее.



                                              IV

Шли шагом  степью по краешку знакомого родного профиля. Отдохнувший
Гнедко, старался сорваться на рысь. Я еле сдерживал его, а он храпя
подкидывал круп и мотал головой, не понимая почему я с ним  как обычно
не разговариваю… Было прохладно, роса с травы серебряными брызгами
разлеталась под копытами  коня и тут же серая лохматая пыль с проплешин
грязью налипала на отполированные бурьяном копыта.  Со стороны казалось
что конь, словно щирый пьянычка зранку бредущий из шинка,  хитается  из
стороны в сторону то к обочине, то к середине пыльного  шляха. 

А мне то-ли в дремоте,  то-ли в думке,  чудились голос деда Михайлы и его лицо в клубах  густого табачного дыма.



– Ну и шо ж ты робыв в чужедальних сторонах, сынку, шо ж ты тамычко бачив?



–  Працював як проклятый, добував харчи соби и  коню, алэ бувало и йив
разну йижу якой и зроду нэ куштував.  Груды мняса, рыбы тай птыци,
хрухты, овочи и мымрыкы солодки и вытрэбэныкы солони.  А бачив, диду, я,
дуже багато  нового и незвычайного. И дворци и дома высочезни, и людэй с
чуднымы лыцями и худобу якой у нас зроду нэ водылось. Тилькэ снылыся 
мини наши хаткы, та степ наша, як вышня цвитэ з яблунькою у вэсну. Як
ричка журчить, як пивни зорюют, як квочка квохче та курчат гукае, як
ластивкы в конющнях гниздечки вьють.



– А чи е, паря, дивчата, чи яки жинкы красыви на чужбыни?



– Чипурных дивчат там багато и лащуться воны як собакы або кишкы и 
щебэчуть як птычки,  алэ   гарнише наших дивчаток та жиночок козацьких я
в свити  никого не бачив.



– А яки писни спивають там люды?



–  И таньцюють и спивають, диду, писни разни, та таки що голова кругом
идэ… Алэ  мини липше слухаты як у вэчери понад Сосыкою  гармоня пыля та
дивчатка хором писни выводять.  А таньцювать  так «гопака» та «наурську»
с «шамилём» як у нас,  там зроду ны хто нэ зумие.



–  А шо воны на зэмли своей  садовлять и чи ростэ там картопля, капустына або пшэныця як у нас?



–  Ростэ, диду,  Но тилькэ нэ копають воны крыныць–копанок на своих
городах, та и витэр ны так грае  по тией пшэныци. Ны таки дощи йдуть як
над нашимы лугамы, ны така радуга встае  на ихнему нэби. 

 

–  А чи люблять воны, сынку,  ти люды, дидив та прадидив своих, чи чтуть их мудристь та славу?



–  Чтуть и дидив и прадидив, тилькэ нэ садовлять воны калыну в голови
батькив своих на могылах,  нэ ходять воны, як мы, на провода до своих
вмэрших родычей, и нэ палють в цэрквах  свичкы упокойни. Нэ бють в
колокола  на Вэлыкдэнь и Рожэство. А мудрише нащих пращурив-козакив
ныкого нэмае. А славы, бильшои чим наша козацька, ни дэ ни  було и зроду
нэ будэ.



– Так и е, сынку… Мицна будэ  й саламата,  колы вона  з ридной  хаты.

                              

                                           V

Гнедко взбрыкнул и я, покачнувшись, схватился за гриву, затем 
остановившись, спешился… Роса испарилась, снова поднималось нещадно
палящее  солнце. Я лег под ноги верного друга на еще прохладную землю в
подсохшую траву, и пристально стал всматриваться в небо. Высоко под
одиноким облачком парил орел. Зацарапал смычком под самым ухом цвиркун:



– Ридна хата… Ридна хата… Ридна хата…



Скрип перерос в громкий скрежет отдававший железным лязгом в висках, и я остервенело зажевал сухую былинку скрипящими зубами.



– Да дэж ты моя ридна хата?  Дэж ты мое счастя та козацька доля?  Ридна хата… Ридна хата… Ридна хата…



Глаза слипались,  скрежет резал слух, орел постепенно снижался,
превращаясь в жирную точку  на небосводе. Все больше и больше
становилась точка… Что то подобное я уже видел… Господи!.. Да это  же 
темная как фасолинка родинка…



 – Гнедко! Ты дэ блукаешь?



Я вскочил на коня, смыкнул, что  есть силы, уздечку, Гнедко крутанулся и присел…

 

– Домой, Гнедко, до Ридной Хаты!



     Конь напрягся, повел ушами, развернулся в сторону  скрывшегося за
бугром хутора, вдохнул ветерок влажными расширенными ноздрями и что есть
силы, манивцями, через балку навпростэць, рванул в аллюр.


Андрей Лях

17. 08. 2015 г.

Станица Уманская.

+ Читати більше

Андрей Лях

       Жеребчика - кабардинца трехлетку Вьюна,   младший сын Мартына
Лукича,   Архипка, сам растил и холил. Непрестанно  спозаранку  водил
его на водопой к  «доброму колодязю»,  частенько подсыпал вместо овса 
арнаутку.  Сам выборочно косил ему сено, и  каждый день скреб и чистил
любимца.  Добрый конь вырос.   Старший сын  Свирид и   старый приблудный
черкес  Хамит объездили его под седлом, по всем правилам, а уж  особые
навыки  меньшой  прививал сам.   

       Привел он его, вернее, принес с  товарищем своим Гришуткой  в
старом порванном вынсарате, серым непогожим днем в начале  декабря 
10-го года, на летнюю  дальнюю  кошару, больного и взъерошенного,
кашляющего и фыркающего, со слипающимися  гнойными глазами и забитыми
слизью ноздрями.

— Цыганы бросылы, — промолвил Архипка, — Мы, тамычко дэ стояв  их
табор,  по смитьтям лазылы,  думалы   можэ чи якый ножик цыганы забулы
або загубылы,  ото там цёго бидолагу  и знайшлы…  Грышка хотив  до сэбэ
тягнуть, та батько ёго, нагнав нас выламы с базу, сказав шо  нэхватало
ще сапу на худобу  прытянуть. Ото я, батя, и до нас на баз нэ став  ёго
нэсты, а прынис сюды  до кошары…Жалко ёго стало…

      Лукичь досадливо  замахал руками, но затем, смягчившись, понял,
что ничего не поделать с казачьей кровушкою, бушующей в его сыне и  не
гоже попрекать его    за ту генетическую особенность, перешедшую по
наследству  и выразившуюся в верности  к лошадям, которая напрочь
отметает и здравый смысл, и трезвые решения в действиях.  От славных
пращуров  черноморцев передалось его сыну  сочувствие и  любовь к
четвероногим товарищам... Про себя  подумалось:

— Нэхай  спытае, сынку, як воно  рэшать  трудьни задачи, а нэ зможэ 
потянуть такэ дило, так  на увэсь свий вик  гирку науку запомнэ. Тикэ
хай сам  тянэ, бэз моих пидсоблэний.

Так рассуждал Лукич, глядя на недышашего, ждущего приговора отца, сына.

— Цыганы просто такычко ны чого нэ бросають,  мабуть и их ворожии нычого
з ным нэ змоглы подиять. А писля ных, нашим коновалам и робыть  тутычко
ничого.   

Архипка тоскливо посмотрел в глаза отцу  как бы ища в них участия, и тут
же отвел их в сторону и упрямо прикусил обветренную треснувшую  губу,
тем самым обозначив полное сходство со своим дедом в память которого и
был назван. Лукичь смягчился сердцем и  продолжил:

 — Ладно, сынку, добрэ… Можэ и загоитця ёго вавка… Та и вивци вжэ на
зимовыну одигнаны.  А тутэчко и кобычка — нэвылычка есь,  та турлуку
хватэ  на  довго,  грийтэ ёго дуще, можэ й выличитэ.  Кизяка трохи
осталось,  я ёго  пэрэвозыть нэ буду, вам сгодыця.   На сап  на пэрший
погляд нэ похожэ, а ось то шо  лёгки у ёго  дужэ запущени,  або глысты
лёгочни мабудь  доидають  животыну,  ото можэ буты… Тилькэ  так, хлопци,
до конэй и худобы ны пидходьтэ  в цией одэжи,  та рукы  свои баньтэ
сулимою як  до дому будытэ прыходыть… А йижу повэчеряты я сам вам  зараз
прынэсу, або  Мыкыту прышлю.

Лукичь глянул на Гришку.

— Батько знае дэ ты блукаешь?

— Ага, –  тот улыбнулся  и утвердительно кивнул.

— Зайду  по пути до нёго побалакаю. А вам обыдвум   и ёму, — Лукич
ткнул  пальцем в сторону   жалобно дрожащего  жеребенка, — Объявляю 
суворый ка-ран-тын.

Стригунок, почуяв доброжелательный тон, замахал  куцым обгаженным хвостиком как щенок. 

— Ны хвистык  а вьюн якыйсь то, — улыбнулся Архипка, — Ото Вьюном ёго и гукать будэмо.

Лукич усмехнувшись в бороду, неспешно  накинул старую подпаленную с низу
бурку, замотал голову, поверх низкой  в залысинах папахи,  серым
затасканным башлыком и  побрел, по налипающей  к стоптанным пропитанным
дегтем сапогам грязюке, в сторону хутора.



     Как лечили стригунка  на то особый  сказ.  И смех и грех, как точно
подмечено народом. Главное что горе – лекари,   невесть-как, притянули 
с Пысарэнкивськых дальних хуторов, старого деда  Буглая – ведуна,
пьяницу и обжору, но дело своё  твёрдо знающего.   Живя особняком в
жилище напоминавшем скорее медвежью берлогу, молитвами и снадобиями он
не единожды поднимал и животных и людей, порой вытаскивая их из беззубой
пасти «курносой».

     Поговаривали что  Буглай в пластунской своей  молодости  заснув в
залоге  и попал в руки   к хэджрэтам, и там у них прославился лечением
всей ихней худобы и заодно бесплодных девок  и баб. А також бывало
врачевал и раненых абадзехов.  Но постепенно плен стал  Буглаю в
тягость, да и скудный рацион горцев,  без  капли «животворящей жидкости»
к обеду, раздражали казака.  И  тут на его радость и горе горцам, в
окресностях Хакуринохабля  повсеместно  и внезапно начался падеж скота. 
 Буглай  поломавшись для форсу, согласился его  отвести  от 
абадзехских жилищ,  но лишь ценой собственного освобождения… Старейшины
пообещали  ему это и он был отпущен под  их слово.   За неделю, колдуя
и  указывая жителям аулов, что нужно делать, казак  остановил бушующий 
толи сап, то ли мыт.  Уйдя  же восвояси, он, однако, не раз  еще,
приходил на помощь  черкесам и кабардинцам. Гукали его  и  к казакам  и
к  оседлым иногородним.  И пошла гулять  буглаева слава и почет по горам
и долинам… Дошла она и до черноморских станиц.  Нередко  станичные
атаманы присылали подарки,  пластунскому начальству, с нарочными, что бы
на недельку другую  заполучить  знаменитого лекаря.   Однако  кому то
из  начальников, обделенных вниманием,  не понравилось это куначество
Буглая и его частые отлучки, в степи  и   на ту сторону Кубани во вражии
становища, без стратегической надобности.  По навету его   подвели под
трибунал за  дезертирство, когда он в очередной раз врачевал
кабардинских овец.   Но приговор не привели в исполнение, так как  у
всех офицеров принимавших участие в судилище началось сильное
расстройство желудка  и помочь им смог только   тот - же проштрафившейся
Буглай. Кончилось все  внезапным комиссованием  пластуна - казарлюги, с
отправкой  в свою родовую станицу  Уманскую,  при особом указании
неразглашения военно-стратегической  тайны в отношении  выздоравливающих
отцов-командиров и с  одновременным определением  его воинской
непригодности по возрасту…



     Казалось, весь хутор пестовал  всепоглащающего  ведуна.  И хоть
стоял Филиппов пост, ни один кабаний окорок и бараний задок ушли, за
короткое время, в его утробу. Даже  щирые богомольцы - старики  и те 
решили   не мешать,  именно таким  образом, поднимать жеребчика на ноги…
Благо зимой особых работ и занятий  у казаков не было.  Так что, можно
сказать, всем хутором  и поднимали. А уж, с какой охотой каждый 
взрослый казак старался принять посильное участие в борьбе за жизнь 
жеребенка – не описать словами. Они  охотно несли различной вмещаемости 
пляшки и склянки с мутноватой  и как слеза прозрачной жидкостью  к
старой кошаре.  Однако памятуя о Великом посте, старались  не оскоромясь
прихватить из  кадушек  кавунчиков, огурчиков или помадорчиков с
мочеными  яблочками и  с капустной пылюсткою.  Иногда правда особо
забывчивые приносили и шматочки сала или окорока. Все шло  на общий
стол. 

        В кошаре буйствовала  иная жизнь и действовали, какие – то, 
неведомые ранее  законы,  напоминавшие,  как казалось казакам, 
 «Сичеву  старовыну», расказаную  им  еще по малолетству их дедами. 
Здесь в кругу   таких же,  недавно скучавщих по хатам, старых рубак и
лошадников,  каждый,  кто  носил усы или бороду,  наслаждались,
вперемешку  с байками и  анекдотами, дымком  резаного свежего табачка
под чарочку – другую и чудодейственным мастерством  легендарного
лекаря.  Удивляли их и   казаки-парубки, варившие  по указаниям Буглая,
для поднимающегося выздоравливающего лошадёнка,  пойло из отрубей  и
сыровотки с какими то добавками вкусно пахнущих  порошков.   

        Начались погожие деньки,  Уже выпал снежок и небольшие морозцы 
 все таки сковали  жирную грязевую кашу.  Слава, об образовавшейся 
«сичи» на кошаре,  облетела всё  мужское население хутора, и каким то
образом, минула   мимо ущей  постоянно занятой прекрасной половины. 
Мужчины показно-старательно  без спешки  и на совесть творили свои
буденные  дела на базах. А  коль  не было особой надобности в их
присутствии пред очима  занятых хозяек , то есть чтобы избежать 
сонливой лености  на виду  у своих баб, казаки  потихоньку шли к
кошаре.  Малолетки  и парубки    после  уроков в школе, устроенной в
соседней Куликовке в доме богатого казака  Игната  Дубины, и управившись
с домашними  текущими заботами, возложенными на них мамками и
батьками,  тоже собираясь ватагами бежали к кошаре.  И там уже  с
удовольствием перенимали навыки  владения нагайками и батогами, шашками и
кинжалами, которые, один лучше другого, показывали их раскрасневшиеся и
чудным образом всеобще подобревшие отцы, дядья и старшие братья. 
Показушки- шэрмованья творились тут же вокруг  жердяных изгородей   и 
 турлучных плетней кошары.  Такого  братэрства  товарищества  и
всепоглощающего единения казаков всех возрастов, давно  не помнили ни
седовласые   третьеочередники, ни деды  прищкандылявшие на  сие 
стихийное сборище.  Казалось,  что жеребчик объединил изнывающие от 
зимней тоски души  хуторцов в единую команду, коей, старыми батьками,
сразу же  было дадено название  «Вольница» 

     Утихало  буйство лишь с сумерками  под гудение   набатного колокола
призывающего на вечернюю службу.   А  на следующий день все,   кому
позволяло время, и у кого не было текущих  домашних забот на базу или в
отъезде,  охотно вновь шли скоротать время и позубоскалить на  стихийно
возникающие каждодневные сборища, походя сбрехав своим  вечно занятым
бабам, что идут перекинуться в «ишака»   к куму или  к свату.   Так и
жила тайной жизнью    неприметная летняя кошара Макара Лукича,   где в 
турлучном и  обмазанном глиной маточном  катухе,  поселилась  веселая
хуторская  гулебщина.

      Периодически дед готовил  большими порциями микстуру, из 
приносимой  казаками горилки,  пороха высыпанного из патронов и  каких -
то  одному ему ведомых трав. Поочередно потчуя ею, в малых порциях, и
стригунка, и молодых казаков - лекарей,  и не забывая при этом щедрую
толику  наливать и себе. Бывалые, рэпаные  вояки-хуторцы, с  какой то
жгучей любовью и удовольствием возились с Вьюном.  Заворачивали 
 стригунка в шерстяные тряпки  и шали, поверх щедро намазанной горячей
каши из  отрубей смешанных с толченными голубиными гнездами, медом и
горчицей.  Укрывали  своими же бурками и кужухами.    Под еле слышный
молитвенный шепот  ведуна  они запаливали  святые свечи,  принесенные
ими из церкви и при этом не забывали пропустить с  Буглаем по 
очередной  усиленной дозе приготовленной  микстуры, дабы вывести   из
организма летающую повсюду «заразу». 



     Наконец дошло дело и до скандалов… Мамки, тетки и бабки,
недосчитавшись  в сундуках, с поношенным рямтьем, своих побитых молью
шалей и вязаных платков, любовно  переложенных табачными листьями, чтоб
моль их до конца не съела,  подняли вой и  начали свое бабье следствие. 
Они без труда  установили,  что,  ихнее «драгоценное рваньё» утащено 
казачатами из родных хат в  клятую кошару, а  иссякающие бездонные
рождественские   реки  свежевыгнаной  «божей слезы», успешно превращены
их сужеными и  чудо – лекарем  в микстуру.  Вооружившись  коромыслами и
рогачами, бабы  лавой пошли на кошару во  всекрушащей психической,  по
их понятиям,  атаке.   

      Благо,   повстречавшийся им батюшка Михаил, с его слов, по
чудесному  благоволению Творца, оказавшемуся   на полпути от кошары,
нетвердо бредушим к хутору,  по подтаявшей   дорожке в сопровождении 
длиннобудылого краснолицего дьячка, пояснил им любезным: 

 —  Сие что сотворилося   у хуторе, есмь  ни что иное, яко провидение
Господне, и испытание  ниспосланное в дни Поста Великаго на дщерей Его
любящих, а Чудо возникше на небеси,  вам, мои  ягницы заблудшие,  яко
вразумление  Его.

И в подтверждении  своих  слов, святой отец, указал на  одинокие
плывущие клубы  серо-желтого дыма,   с равными промежутками
поднимающимися над крышей кошары и переодически  закрывающее  и без того
холодное зимнее солнце.

      Бабы были раздавлены увиденным «чудом», атака захлебнулась и они, 
попадав середь поля на колени, начали креститься   под  унылое 
гундосое пение  периодически икающего дьячка. Затем  горемычные 
вразброд поплелись  каждая к своей хате.

      Где ж им было ведать, что собравшееся  почти половинное население 
хутора, носящее папахи и шаровары,  в дозволенной  возрастной категории
напрбовавшись заразоразгоняющей микстуры Буглая, не ведая о сорванной
атаке «неприятеля», на тот  самый момент демонстрировали малолеткам и
парубкам как подавать сигналы «сполоха» при помощи подожженного мусора и
тряпья  переодически накрываемого буркой.

      К Рождеству  в сторону  Лукичевой  кошары была протоптана плотная 
широченькая дорожка, и не удивительно,  что все хуторские хлопчинята и
парубки  собирались там и обсуждали предстоящие колядки и щедрувания.
Естественно, единогласно,  как  несомненных героев,  на роль «мехоноши» и
«бэрэзы»  избрали  Гришуху и Архипку.

      В святки,   с их  разгульными времяпровождениями с постоянными
наездами гостей,  а то и просто с походами по  хаткам, праздничными 
выездами в станицу на ярмарки и прочие увеселения,  казакам,
признавшимся всепрощающим жиночкам,  о своей слабинке в пост и  о
похождениях на кошару, уже не было надобности  таскаться  на свою
маленькую   тайную «Сичь». 

      Перед  самым Рождеством, Лукич отвозил в «берлогу» уставшего от
своих благих деяний  деда  Буглая.  Тот сидел в санях в огромных,
подбитых кабаньей  шкурой шерстью наружу, валенках – опорках, с полными
мешками разной снеди, и булькающей  бутылью незамерзающего зелья, в виде
сэкономленной им микстуры. Хотя он щедро отлил её в четвертную пляшку, 
«на всякий случай», для Мартына Лукича, ему её досталось ещё
предостаточно.   

      После шумливых колядок и шедруваний, «вольница»  потихоньку
растаяла.  Занесло сугробами  натоптаную дорогу, и только  рыжеватая
стежка  указывала на то, что там еще теплится жизнь…

     А на  Крещение Господне,   Гришуха и  Архипка первый раз завели
резвого  стригунка  на  баз Лукича.  Умыв его свяченой водичкой,  уже
веселый,  хлебнувший буглаевского зелья,  Мартын Лукичь заметил,  что
стригунок  старается лизнуть его в губы.

— Ты дывысь,  ны як микстуру чуе, паразит, — расхохотался   старый
казак, а за ним следом  залились  в хохоте, хватаясь за бока и щёки,
все  высыпавшие на баз домочадцы и гости. 



ст. Уманская

ноябрь 2015 г.

не знаю как спойлер ставить

Как на тигру - с берданкой хорунжевой
Да с ножом... Отступить ведь нельзя.
И отвагой - казачьим оружием
Ты однако, её, хлопче, взял.

Share

12

Re: Байки деда Игната

Автор "Байок деда Игната" не знає кубанської говірки. Він знає українську літературну мову й намагається "ліпити" з неї вдавані кубанізми. На Кубані діда звали б скоріше Гнат. Ось приклад:
Почекай, Гнедко, почекай родненький, спочатку я глоток, а потим  и тоби глоток…
У нас не знали слова чекати, а тим більше почекати, а тільки ждать и підіждать. Кубанець сказав би так: Стій (підіжди), Гнідко, стій (підіжди), рідне'нький, я хлисну'(ковтну), а тоді й тобі дам хлисну'ть (ковтнуть)...
На Кубані не вживали й слова "спочатку".

Прізвища українські та народів чорноморського регіону
Thanks: volotara1

Share