1 ( 06-10-2016 21:25:09 змінене tanagra33 )

Тема: Воспоминания княжны Ольги Александровны Друцкой -Соколинской 1861-1933

Предисловие

Летом 2003 года, я позвонила в музей Гетьманства директору,  и спросила, не заинтересуют ли ее воспоминания потомка гетьмана Сагайдачного.

Усталый голос мне ответил, что сейчас очень много неадекватных людей объявляют себя потомками гетьманов. -"Понимаете, раньше это был Наполеон, а сейчас времена изменились и все переключились на украинских гетьманов".
-"Да эти люди французы, они  называют гетмана "military man". Он для них просто экзотический персонаж у предков. Они Рюриковичи".
- "А какие Рюриковичи?"
-"Друцкие - Соколинские".
-"Как Друцкие - Соколинские! Вы знаете, что у нас до сих пор есть станция Друцкая?"
- "Нет".
- "А вы знаете, что мой папа родом из Дзвенячей?? "
И тут уже заорала я: "Как из Дзвенячей!!" Несколько минут мы хором кричали в трубку.

Так я познакомилась с совершенно замечательным человеком - Галиной Ивановной Яровой, директором музея.
Когда я найду правильные слова для чувств, распирающих меня при  одной мысли о ней, я их напишу. Но тогда меня поразило, что до истории можно, оказывается, совершенно легко дотронуться. 

Итак, княжна Ольга Александровна.



     

Начиная писать свои воспоминания, хотелось бы раcсказать что-либо о предыдущих поколениях. К несчастию я очень мало их знала. Бабушку и дедушку Друцких я совершенно не помню, так как была еще очень мала, когда моя Мать ездила в Смоленскую губернию, чтобы знакомиться с семьей мужа. Семья была многочисленная. Я их потом не всех знала, так как обстоятельства сложились таким образом, что до 12-летнего возраста я прожила в деревне безвыездно. Бабушка и дедушка Друцкие умерли, когда мне было кажется лет пять. Знала я только бабушку А.А. Красовскую, мать моей матери, которая умерла уже очень пожилой, - ей было тогда 92 года, когда она скончалась в Милане, куда ездила к своей дочери, которая была замужем за итальянцем. Но с бабушкой Александрой Афанасьевной нас, детей, связывали какие-то легенды и все мое раннее детство прошло под её оккультным, так сказать, влиянием. Когда я действительно с ней живой встретилась, как-то не верилось, что это была та же бабушка, которую я себе представляла всегда Волшебницей, красивой, но злой, которая заколдовала всю нашу жизнь. 

Мы с сестрой младшей, которая была на два года моложе меня, очень любили жизнь в деревне и конечно не тяготились безвыездным  пребыванием в деревне, пожалуй даже совершенно не стремились никуда уезжать, но пребывание бабушки заграницей считали из-за разсказов больших какой-то несправедливостью, так как для детского ума пребывание там было каким-то недоступным раем, двери в который охраняла бабушка. Как и почему, этого конечно мы не понимали и разгадать не было возможности. Только гораздо позднее, из расказов нашей старой няни, а потом знакомых, а главное из того, что нам рассказывал наш бывший управляющий Дионисий Антонович Келлер. Но тогда мне было уже 17 лет, бабушка была уже немолодая женщина, лишь с остатками красоты, без властности в характере и без возможности вредить кому бы то ни было. В детстве же я со страхом и трепетом глядела на портреты бабушки. Портреты были сделаны прекрасным мастером - англичанином Гольпейном, которого произведения, последнее время передъ войной, разыскивались и очень ценились.

Портреты бабушки большевики не позволили вывезти из России и поместили в Киевский музей. Как живая, глядела она с портрета, как-будто следя за тем, что происходит кругом неё.  Красавица, в черном бархатном платье, с ниткой жемчуга в глубоко вырезанном декольте и с длинными буклями anglaise, которые окаймляли удлиненный овал лица с удивительными глазами, которые глядели свято и равнодушно, маленький рот и невероятно крошечные, с очень удлиненными пальцами, руки. На другом портрете этого же художника, бабушка была уже старше, но тоже красива, в черном, опять бархатном платье, с прической "A la Vierge", но художник не скрыл властного и холодного взгляда красивых  глаз и улыбки, в которой не было ничего доброго, но то же холодно-властное выражение. Бабушка была уже вдовою, а моя мать была уже замужем, когда портрет был закончен художником.

   

  В первый раз помню бабушку, когда мне было лет девять. Она приехала к нам в деревню и привезла одну из очередных гувернанток, француженку, которая была призвана отравлять нам жизнь, не так тем, что она делала, но главное историями, которые обыкновенно очень скоро возникали с ними в доме. Впрочем, эта очередная француженка была удачнее других и пробыла у нас больше двух лет, что уже было очень долго, т.к. бывали такие, что проживали месяц или два, а была еще такая, которая оказалась сумасшедшей.  Эта несчастная заболела острым припадком. Моя мать была в это время в Киеве и к счастью в этот день приехал наш доктор и присутствовал при её неистовых криках и при уничтожении всех наших игрушек, между которыми она нашла каких-то врагов и расправлялась съ ними посредством столового ножа. Тогда, как глупые дети, мы не поняли, что с ней, очень даже она нас позабавила. Думаю, что она была раньше артисткой, т.к. в спокойные часы декламировала стихи, для чего всегда взбиралась на стол, надевала на плечи какой-то старый платок, делала большие жесты руками и угрожающе вертела глазами. Но она выучила меня как-то очень скоро "Le Songe d' Athalie et les Imprecations de  Camille"  и за это я была ей благодарна.

       

Не думаю, чтобы бабушка пробыла у нас долго. С ней приезжала тетя Ида, которая с ней жила постоянно до замужества. Довольно поздно она вышла замуж за Сергея Михайловича Веселкина. Тетя Ида была очень добрая, кроткая и совершенно под влиянием матери. Так-как она одно время жила с нами почти три года, то мы ее очень любили и удивлялись , как она не боится бабушки. Все эти детския переживания довольно безсмысленны теперь, но тогда осложняли мою жизнь. Думаю, теперь детям прямо  разсказали бы, что, мол, бабушка виновата тем, что овдовев в 34 года, за пять лет своего управления большими имениями и капиталами,  оставшимися от мужа, разорила свое семейство и в один прекрасный день, видя, что дальше невозможно продолжать такую систему управления, должна была уехать заграницу, где и жила некоторое время даже, как-будто, в очень стесненных обстоятельствах.

     

Думаю, что в детстве это совсем-бы нас не поразило и не взволновало, а вышло такъ, что вопросъ денежный, о котором мы узнавали из подслушанных разговоров, или за столом, или в тех случаях, когда приезжал мой отец, служивший в Киеве и Подольской губернии посредником, или из разговоров моей матери с управляющими и с какими-то евреями, что вопрос этот приобретал какую-то таинственность.  Для меня этот вопрос денег всегда был связан с бабушкой и когда нам приходилось выдерживать часто несправедливые нападки матери, которая после всех этихъ неприятных разговоров очень нервничала, то деньги и бабушка смешались в одно ненавистное понятие.

     

Мне было, думаю, лет 12, когда в первый раз я получила в подарок пять рублей в новых серебряных 20-ти копеечниках. В этот день я была невероятно несчастна, - мне казалось, что теперь я буду тоже плакать, что буду виновата в чем-то необъяснимомъ, в злых и вредных поступках. Жили мы в это время в глухой деревне, где нечего было покупать и, признаюсь, в сравнении с теперешними детьми  мы были порядочные дикарки.

   

Теперь постараюсь рассказать все то, что мало-по-малу узнала о бабушке, о которой в детстве я думала, как о злой волшебнице, которая превращалась днем в красавицу в черном бархатном платье, а ночью странствовала, колдовала...


     

Бабушка Александра Афнасьевна Красовская была дочерью Афанасия Ивановича Красовскаго, Генерал - Адъютанта и Командующего 1-ой Армией. В 30-х годах XIX века Штаб Первой Армии стоял в Киеве. Афанасий Иванович былъ женат на Дарии Ивановне Глазуновой и у него было довольно многочисленное семейство, - шесть сыновей и три дочери, из которых младшие были моложе моей матери.

       

Прабабушка Глазунова была выдана замуж, когда ей было 13 лет. Она была дочерью помещика Орловской губернии. Моя мать рассказывала, что прабабушка, вместе с дворовыми девушками, вышла смотреть на большую дорогу на проходящий полк, который шел в персидский поход. Командиром полка бал Аф.Ив. Красовский. Девушки с маленькой барышней нарвали разных фрукт и подчевали проходящих. Командир полка подъехал, благодарил за ласку и спросил кто барышня и можетъ-ли он ей привезти из Персии подарок, и что она хочет. Она пожелала иметь персидскую куклу, если "мама позволит". "Так пойдем попросить позволения у Вашей Мамы", сказал Командир полка. Позволение было дано, а через год барышня Глазунова вышла замуж за командира полка Красовского и в подарок получила всякие персидские диковинки.   

     

Афанасий Ивановичъ был впоследствии начальником штаба у Паскевича-Эриванскаго, имел Георгия на шее за взятие крепости, был очень любим своими подчиненными. В 1927 году моя тетка Зинаида Порфирьевна передала в киевский музей некоторые бумаги, полковые записи и т.д., там же находилось письмо Грибоедова Генералу Красовскому и еще стихи на его юбилей. Похоронен Афанасий Иванович в Киевской Лавре. Могила его и его жены находилась недалеко от места, где был похоронен Столыпинъ. Обнесена она была чугунной решеткой.   

      В те времена, т.е. в 30-х годах XIX века, Киев был большим центром жизни всего богатого края и положение Командующего Армией ставило его и его семейство в центре всей светской жизни города.

   

Бабушка Александра Афанасьевна, очень хорошенькая, умная и по тому времени очень образованная, была балована всеми окружающими. Конечно за ней ухаживали многие и делали предложения. Ей было менее 16 лет, когда очень богатый помещик Юго-Западнаго края начал за ней ухаживать и сделал ей предложение, которое было принято родителями, но ответ благоприятный зависел уже от бабушки Александры Афанасьевны. Жених был по всему подходящий, очень уважаемый в городе и крае, Предводитель Дворянства и полный хозяин своего большого состояния. Оставшись очень молодым по смерти своих родителей, Порфирий Иванович Красовский не захотел жениться, пока его три сестры не будут выданы змуж и пристроены им, как их опекуном. Сестры были замужем за генералами Гревсом, Дризеном и Белокопытовым. Самому Порфирию Ивановичу было уже лет 29 или 30, что считалось уже не первой молодости в те времена. Притом он был некрасив, очень большого роста, деятельный, ловкий, но, пожалуй, слишком серьезный для будущей жены.  Может быть бабушка Александра Афанасьевна уже имела сама на примете из большой свиты отца, адьютантов и разной молодежи. Когда родители передали ей предложение Крассовскаго, ее не неволили. Она просила времени, чтобы обсудить, и к вечеру решила, оставив все романтические рассуждения, выходить  замуж за подходящего жениха.   

II


         Очень ей было грустно, что рушились и предстоявшая осенью поездка в Петербург, и представление ко Двору, и пожалуй всякие планы связанные с этой поездкой, где при ее красоте она не могла не быть замеченной. Но бабушка совершенно не была романтична и умела хладнокровно взвесить все обстоятельства. Пренебрегать женихом нельзя было, тем более, что Порфирий Иванович от всякого приданого за женой отказывался, а у Афанасия Ивановича была большая семья взрослых сыновей, да и сестры бабушки были уже почти невесты, т.к. им было 13 и 14 лет. Дарья Афанасьевна была тоже очень красива, не хуже старшей сестры. Между Красовскими, семьями жениха и невесты, родства не было, даже гербы были разные. У деда был собственный дом в Киеве. Свадьба была назначена через три месяца. Жених ставил условием жизнь в деревне, где у него были большие делас имениями и сахарным заводом, который был один из первых в Юго-Запазном крае. В Лозановке, куда ехали молодые после свадьбы, был прекрасный, большой дом, выстроенный в начале столетия, но жених желал его обставить по вкусу молодой хозяйки и вообще не жалел средств для достойного приема жены. Вот тут и входят рассказы о Лозановке и свадьбе бабушки.

   
         
Порфирий Иванович выслал своего управляющего имениями Келлера в Вену за всевозможными экипажами, мебелью, всякими материями и т.п. Старик Келлер был из Вортемберга. Был ранен, взят в плен и вместе в раненными Давыдовым и Гревсом приехал на юг в их семейства; он навсегда остался в  России и был другом и помощником деда Красовского. Сын Келлера, который потом стал тоже управляющим в одном из Лозановских имений, и помог моей матери устроить свой дом, рассказал мне, как выезжал в Броды, чтобы вместе с экипажами и свадебной корзинкой, которую жених должен был поднести невесте накануне венчания, поспеть к назначенному дню в Киев.

     
За это время его отец, старый Келлер, с несколькими подводами, нагруженными мебелью, лампами, посудой и разными предметами, спешил в Лозановку, где дом наново реставрировался итальянскими рабочими, выписанными из Одессы. Рабочие эти итальянцы работали много лет у деда, т. к. он выдавал замуж своих сестер, каждой из них отделил культурное хозяйство с прекрасно устроенной усадьбой и садом.

               
В Лозановке работа кипела. Громадный дом отделывался наново. Почти все комнаты были "стюкэ"с штофными обоями, двусветная зала с хорами, рядом боскетная и аппартаменты бабушки. Очень большая спальная получила прекрасный потолок; комната разделялась четырьмя колоннами; она прежде предназначалась для маленького тетра и выходила, полукруглая, громадными окнами на террасу, с видом на реку и очень красивую беседку. Зимой терраса превращалась в зимний сад. Спальная бабушки была светло-зеленая штофная с серебром; мебель была красного дерева, английская; рядом со спальной была ванная и уборная, а также две комнаты для гардеробной и швейной. Парк в Лозановке и сад были в то время замечательные и находились под управлением ученаго садовода Семиренко.

     

Конечно жених расспрашивал о вкусах и желаниях невесты и старался сделать все по ее указаниям, также и капризам. Каждый день в Лозановку ездили посланцы с приказаниями и контр-приказаниями. В Лозановке был собственный оркестр, дирижер-немец репетировал торжественный марш для встречи. Кухней заведовал повар по фамилии Горошкин. Сына его я знала, он держал ресторан в Киеве и приходил говорить с моей матерью о старине, а она заказывала ему какой-то особенный "pain de gibier ". собственные кондитеры, повара и заведывающий кладовой принимали прибывшую из Одессы провизию, которую привозили на верблюдах. Миндаль, изюм, пряности и орехи, а также вина выписывали из Одессы, где в то время было порто-франко и куда из Лозановки возили пшеницу чумаки.  Из Москвы приехала опытня швея, а т.к. швейная была рядом с бабушкиной уборной, то когда я попала в Лозановку, в этой комнате еще оставались шкафы по стенам и в одном из них множество деревянных голов, на которых устраивали наколки и шляпы, тут же были поломанные пяльцы и всевозможные щипцы.

     

Свадьба бабушки была обставлена со всей полагавшейся пышностью. Молодые выехали в тот же день в Лозановку в новом венском дормезе на шестерке соловых лошадей. За этими лошадьми специально ездили в Польшу. До Лозановки из Киева было вероятно не более 150 верст, по дороге в трех местах были заготовлены подставы лошадей. В трех встречных имениях помещики предоставили деду места, чтобы выстроить небольшие временные хаты, выбеленные и украшенные цветами, где бабушку встречала прислуга и где она могла отдохнуть. Молодая барыня любила оршад , который ожидал ее на льду, но отдыхать она не любила, т.к. была очень здоровая и энергичная и поначалу ее все забавляло. В Лозановке было все приготовлено для торжественного приема молодых. Тут-то и произошел первый небольшой инцидент. Перед Лозановским домом был большой овальный двор, обнесенный каменной стеной. Против дома стояла церковь, одна их дверей которой выходила на обширный двор, главные же двери и фасад церкви выходили на деревенскую площадь. Молодые подъехали со стороны деревни к церкви, где выслушали краткий молебен  и должны были выйти в дверь и пройти через громадный луг по постланому холсту (в Малороссии был такой обычай на свадьбе), от церкви к дому с обеих сторон стояли дети и женщины, а на крыльце дома молодых ждала старшая сестра деда с хлебом и солью и тут же были все служащие имения деда. Но бабушка, когда увидела, что ей придется пройти через весь громадный двор пешком и что её маленький рост, рядом с большим мужем, будет особенно заметен, отказалась идти. Пришлось вернуть дорожныую карету, которая уже отъехала и которую распрягли, сесть в нее и подъехать к крыльцу дома. Бабушка вообще очень огорчалась своим малым ростом. Конечно вся церемония приема была нарушена и хозяйка, приехав, не нашла даже нужным скрывать своё капризное настроение.

   

В Лозановке начались приемы и всякие увеселения. Влюбленный муж дозволял все фантазии, которые только можно было выполнить и поощрял ее желание веселиться. Порфирий Иванович Красовский был по словам знавших его очень некрасив, большого роста, ловкий и чрезвычайно сильный человек. Он не был особенно разговорчив, интересовался своими большими имениями, заводами, садами, а также лошадьми и охотой.  Крестьяне его очень любили и он старался, как многие богатые помещики, улучшить их жизнь. Вообще в Черкасском и Чигиринском уездах крестьяне богаты, земля очень плодородна, а крепостное право установлено только Екатериной II и менее сурово, чем в северной России. Еще оставалось много казаков. Кроме того, в семье деда придерживались отчасти старых традиций Малороссии. По женской линии дед был потомком последнего выборного Гетмана Малороссии Коцевич-Сагайдачного. К несчастью он унаследовал, кроме богатых поместий Гетмана, также и его наружность, которая не была красива и привлекательна. В семье Красовского свято чтились все малороссийские традиции, так, странная подробность, сестры деда между собой говорили по-малороссийски, но знали прекрасно французский и английский языки, а старшая из них говорила и по-персидски, выучась у пленного паши, который доживал свой век в Лозановке, перейдя в христианство. С прислугой говорили также по-малороссийски; многие знали и польский язык. Почти все старшие служащие были поляки, русских в то время еще не было и при ведении культурных хозяйств надо было обращаться к польским специалистам, хотя у деда были и англичане, и французы. Сахаровар был англичанин и к нему приезжал в гости художник Хольпейн,  оставшийся потом на долгое время в Юго-Западном крае, делая портреты в Киеве у русских и польских помещиков.

     

Бабушке все это очень не нравилось и она оправдывала свою ненависть к семейству мужа и краю, где ей пришлось жить, всякими патриотическими побуждениями. Это не помешало ей очень скоро выучиться говорить по-польски и позволять себе говорить на этом языке с соседями-помещиками поляками, чего коренные русские помещики никогда не делали. Разговоры с соседними помещиками обыкновенно велись на французском языке, а со служащими по-русски и по-малороссийски. Бабушка вообще к Малороссии питала некоторое пренебрежение, думала только о том, чтобы жить как можно больше в Киеве, т.к. богатство и баловство мужа ей скоро надоели. Её многочисленная семья часто гостила в Лозановке и все очень любили и уважали ее мужа.   

     

Влюбленный муж ни в чем не отказывал жене. всегда занятый своим большим хозяйством, заводами, мельницами, входя во все сам, он не мешал ей веселиться, принимать гостей, танцевать и развлекаться. Хотя до свадьбы было условлено, что будут жить большую часть года в деревне, но бабушка хотела поставить на своем, и тут, с этим вопростом были связаны первые нелады. Бабушка все стремилась в Киев к своей семье и по всяким поводам уезжала из деревни на неделю, а отсутствовала месяцами, оставляя детей на попечении многочисленных гувернанток. У нее всегда были любимые и не любимые дети, кого-нибудь из любимцев она увозила с собой. Любимцами были те, которые были красивее. Семья мужа все больше недолюбливала бабушку. Много про нее было рассказов, но это тоже можно отнести к отношениям, которые со смертью Порфирия Ивановича особенно обострились. Бабушка все эти чувства объясняла малороссийским шовинизмом (тогда этого слова вероятно не знали), бабушка же вероятно историей края, где жила, совершенно не интересовалась.

   

У бабушки Александры Афанасьевны было восемь человек детей, но далеко не все унаследовали её красоту; сыновья слишком напоминали отца. Из сестер моей матери красивее всех была Дарья Порфирьевна, которая 16-ти лет вышла замуж за Сипягина, Стрелка Императорской Фамилии. Сипягин был сирота и воспитывался у своего дяди Дмитрия Гавриловича Бибикова, тогда, в 50-х годах, Генерал-Губернатора Юго-Западного края. Свадьба Дарии Порфирьевны и Сипягина была еще при жизни нашего деда. По Литовскому Статуту, который еще действовал на Юго-Западном крае, Дарья Порфирьевна была выделена, она получила в приданое большое имение Турию, около 4000 десятин с заповедным лесом, где охота была запрещена и где водились туры, а также бобры на реке, которая протекала через имение. Впоследствии Турия была продана и леса там никакого уже не было, а был сахарный завод.

       

  От какой болезни умер дедушка не знаю, но бабушка не очень интересовалась мужем и до последнего дня продолжала веселиться сама и принимала многочисленных своих гостей. К несчастью, помещики более богатые и важные из соседейвсе более отдалялись от легкомысленной женщины и она была окружена больше людьми, которые ей льстили и восторгались её умом и красотой. По смерти же деда она постаралась устроиться так, чтобы остаться полной и единственной хозяйкой громадных средств и поместий, вообразила себя финансисткой, как можно сорее удалила всех по ее мнению ненужных, старых служащих и зацарствовала самодержавно. Но т.к. она делами  интересовалась только с точки зрения траты денег, а при муже в дела по имениям не входила, то катастрофа наступила очень скоро. Не знаю по какой причине, но скоро она купила имение в Минской губернии, зимы же проводила в Одессе, Киеве или Москве.Но катастрофа разорения произошла главным образом из-за посторойки нового сахарного завода в Райгороде. Для заказа машин бабушка ездила в Лондон, как-то запуталась в денежных делах и недостроенный завод перешел во владение Бродских, богатых сахарозаводчиков Юго-Западного края. Их семья много лет арендовала у деда мельницы. 

      Старший сын бабушки, Андрей Порфирьевич, воспитывался в Ришельевском лицее в Одессе и по совершеннолетию получио имение, принадлежавшее Сагайдачным - Водяную-Сагайдаково.

      Старшая дочь бабушки, вышедшая замуж за Сипягина, очень скоро овдовела и вышла за Вас. Вас. Мещерского. У нее были сын и дочь. В доме с бабушкой оставались младшие. Моей матери было лет 14, когда ее отец умер, остальные все были гораздо моложе, кажется тете Соне, младшей, было года два.

     

По расскзам моей матери, которая обожала своего отца, при его жизни им жилось в деревне очень хорошо. Мезонин большого Лозановского дома был их детским царством. Уроки по расписанию строго должны были быть исполняемы. В классной комнате учителя и учительницы, довольно многочисленные, сменялись аккуратно. В доме были англичанин, француз и немец. Уроки танцев и два раза в неделю приезжал учитель музыки из Елисаветграда. Тетя Долли Мещерская очень хорошо пела. Ее учили тоже петь. Моя мать всегда любила птиц и у нее сдетства в Лозановском доме была специальная комната для птиц в клетках и на свободе. Т.к. у дедушки был большой конный завод, то для верховой езды и прогулок лошадей всегда было довольно и для воспитателей, и для детей. На реке стояла купальня и лодка. У детей была также своя площадка для игр, качели, гимнастика и площадка для игр в городки и кегли. Дедушка любил играть в эти игры с детьми и учителями. В доме также был небольшой театральный зал, где дети с друзьями разыгрывали разные детские пьесы и, главным образом, французские, Мольера и др.

   

Много лет после того, как Лозановский дом был наполовину заброшен, я видела многочисленные декорации, очень интересные, раписанные итальянцами, теми же, что работали, расписывая потолки и делали на них орнаменты гипсовые, с гербами и т.д.

Post's attachments

Княжна Ольга.jpg
Княжна Ольга.jpg 75.57 kb, 2 downloads since 2016-05-03 

You don't have the permssions to download the attachments of this post.

Share

2 ( 03-05-2016 19:53:47 змінене tanagra33 )

Re: Воспоминания княжны Ольги Александровны Друцкой -Соколинской 1861-1933

III

     

Бабушка, кажется, вообще не любила театра. Её пожалуй не забавляло видеть чужие успехи, ее собственные жизненные успехи, при ее красоте, были для нее гораздо интереснее, других успехов она не искала, притом семейство ее быстро увеличивалось. Бабушка сама конечно не кормила своих детей; их отсылали наверх в мезонин, где были кормилицы, а потом воспитательницы.

   
Обладая великолепным здоровьем она продолжала принимать гостей, танцевать и веселиться. Так в день рождения моей матери, вечером, она уже принимала гостей как ни в чем не бывало.  Талантливая ко всем ручным работам, она сама составляла свои рисунки и многие из ее работ, из коих некоторые сохранились по сей день, свидетельствуют о ее незаурядных способностях.

   

  Пишу я свои записки в Bedous. Недалеко отсюда, в St-Cristaux, где бабушка долго жила с дочерью, которая была замужем за Графом de Baraute, в чсовне сохранилось несколько картин, написанных бабушкой, не особенно удачных, но спальная, которую она нарисовала по светлому атласу, очень эффектна, т.к. цветы написаны мастерски и оригинально. Уже 55 лет после разорения бабушка попала в  Дрезден и там начала брать уроки живописи и увлеклась так, что до самой своей смерти почти целый день просиживала за мольбертом. Многие ее вещи с чисто современными импрессионистическими эффектами.

   
  Бабушка обладала удивительной способностью к языкам, к разговорному языку. Совсем в старости она выучила говорить по-испански и тоже понимала, а с прислугой говорила по-беарнски. В начале она учила на память тексты из знакомой книги, по переводам, например по Евангелию. Она так была уверена, что разговорному языку легко научиться, что пеняла на своих внуков, которые не могли этого делать, - она это называла ленью. К несчастью ее поразительная энергия, желание всегда командовать и, пожалуй, большая самонадеянность вследствие поклонения и лести всех окружающих, более или менее зависевших от нее людей, вызвали в большом хозяйстве сначла беспорядки, а с исполнением всех фантазий и разорение. 

   

Бабушка осталась вдовой и опекуншей своих малолетних детей 36 лет от роду. Соопекуны ее скоро все отказались , т.к. она совершенно не признавала никаких отчетов, а требования таковых ее обижали. Опекунов она заменила совершенно неподходящими личностями, а сама занималась всякими работами в саду:  копала какие-то каналы, отводила воду, насыпала остров и другие фантазии. Очень скоро друзья дедушки - Давыдовы, Раевский, Орловы, Лопухины - сначала старались ей помочь в ее делах, совершенно ее покинули. Ее окружила клика людей, которые обогащались на ее счет. Капиталы быстро растаяли, а после начала постройки завода она совершенно запуталась. В 1856 году она уехала заграницу, имения были взяты под опеку и началась ликвидация и продажа имений, лесов и т.д.

   

  Когда умер дедушка, моей матери было 15 или 14 лет. Семейство скоро разделилось на две половины, старшие более скоро почувствовали перемену в доме, делали попытки к независимости, даже вступались за свои права, но конечно безуспешно, а для моей матери эти протесты кончались весьма плачевно: бабушка ссылала мою мать из большого дома к священнику с приказом носить все это время крестьянский костюм, за разговоры по-малороссийски или за какие-нибудь другие погрешности. Большею частью это бывало также из-за того, что разные польские служащие в имении превращались во всесильных фаворитов и делали все, чтобы посеять рознь в семье. У священника моя мать иногда пробывала целый месяц. Младшие дети продолжали жить своей жизнью в мезонине большого дома. В 1856 году бабушка переехала в Москву, где моя мать весною 1857 года вышла замуж за Князя Александра Владимировича Друцкого-Соколинского. Кажется в том же году сестра моей матери, которая уже три года была вдовою, вышла замуж за Князя Василия Васильевича Мещерского. Обе сестры выехали заграницу, в Париж. С тетей Долли и сын, и дочь Сипягины, а с моей матерью моя старшая сестра, которой было пол года, кормилица и также прислуга.

Post's attachments

Александра-Афанасьевна.jpg
Александра-Афанасьевна.jpg 90.45 kb, 6 downloads since 2016-05-03 

You don't have the permssions to download the attachments of this post.

Share

3

Re: Воспоминания княжны Ольги Александровны Друцкой -Соколинской 1861-1933

IV

   

Уже в Париже к сестрам присоединился старший брат, Андрей Порфирьевич Крассовский, который ездил в Африку на охоту на львов и других животных. Ездил он с известным тогда охотником - Gerard, le Tireur des Lions.  Перед отъездом моя мать  под давлением моего отца дала бабушке доверенность на ведение своих дел. Дело в том, что отец мой вырос в семье, где было совершенно немыслимо сделать иначе и за два года отсутствия из Лозановки тамошние дела не казались моей матери такими безнадежными. Жизнь в Париже была полна развлечений, знакомых было много, денег посылали достаточно. Заграницей родился мой старший брат. Вскоре он умер, кажется в Cologne. Там же мою мать застало известие, что дел плохи и ее вызывают в Россию. Вернулась она в Москву и на даче в Сокольников в 1861 году, 1 Августа, я родилась. Вскоре после парадных крестин, где моей крестной матерью была тетка Дарья Порфирьевна Мещерская, а крестным отцом старый Граф Закревский, тогдашний Московский Генерал-Губернатор и родственник семейства Друцких, моя мать поспешила в Малороссию. В то время бабушка уехала заграницу, увезя с собой только свою младшую дочь. Уехала она из Одессы, боясь ответственности и сознавая, что она сделала много непоправимых ошибок. Тетя Мещерская взяла жить к себе тетю Катю,  а с нами переехала тетя Ида и мы пять лет прожили в Херсонской губернии в имении дяди Андрея, старшего брата моей матери. Отец мой получил место Посредника в Юго-Западном крае. Тогда, именно после освобождения крестьян, должности эти были очень почетные. На этих местах много можно было сделать. Отец мой до самой своей смерти служил в Юго-Западном крае. Умер он в Киеве Вице-Губернатором, после Турецкой кампании 1878 года.   

     

Порвав храбро с роскошным прошлым, моя мать начала энергично восстанавливать как свое личное благосостояние, так и благосостояние младших членов семьи, в частности младшего брата. Одно время их опекунами были Василий Васильевич Давыдов и Граф Бобринский из Смелы. В Лозановке проживал управляющий. Большой  дом стоял заколоченный и быстро разрушался.

   

Мне было 11 лет; мы жили в Плескачевке, имении, доставшемся моей матери. К нам приехал младший брат моей матери Александр; он жил в Лозановке. Судьба его довольно странная: бабушка поместила его в Минскую гимназию и отдала его на полное попечение пидпанка-поляка, в семье которого он жил. Когда этот человек умер или развелся, он женился на его жене, которая была старше его лет на 25. Ему тогда было 19 лет и ее дочь была ему ровесницей. Все это было сделано ловкой женщиной для получения состояния в собственные руки, но она сама скоро умерла, больная чахоткой,пережив очень мало свою дочь. Когда дяде Александру был 21 год, он переселился в Лозановку. После смерти жены он стал у нас бывать. Моя мать жены его не знала и не хотела даже видеться с братом.

     

Моя мать долго не соглашалась отпустить нас в Лозановку, т.к. ей было тяжело вернуться туда. Но дядя настоял на своем. Старшая моя сестра готовилась в институт и должна была ехать с матерью моей в Киев. Она должна была приехать позднее, по возвращении из Киева к Пасхе, нас же отпускали с м-ль Тернер, которая была компаньонкой моей матери. Мы, с младшей сестрой Долли, были невероятно счастливы поездкой в сказочную для нас Лозановку, а  также временной свободой. Волновались мы, боясь, что какое-нибудь препятствие помешает нам выехать. Выезд назначен был очень рано утром. Раздетые няней, мы с сестрой ночью встали и потихоньку переоделись в платья, приготовленные для путешествия. Когда рано утром нас пришли будить, мы уже одетые спали на кроватях.На крыльце мать дала нам последние наставления и нам все казалось, что в последнюю минуту случится происшествие, которое нас задержит. Но наконец было сказано: "С Богом!", и мы тронулись.

 

   Стояло начало весны. снег уже стаял, но дорога была тяжелая, т.к. земля еще не успела совершенно высохнуть. Коляска, испытанная по своей крепости, запряженная четверкой, грузно двинулась и сразу со двора выехала на длинную плотину, обсаженную вербами, потом мельница и надо было подняться в гору, а там уже путь в "Сказку"... Му бросились целовать милую и добрую Сонечку Тернер. На наше счастье она была единственное начальство на целый месяц. Сама она была столь же счастлива поездкой, как и мы.

       

Путь наш лежал через местечко Жаботин и кажется Райгород, где мы должны были отдохнуть сами и кормить лошадей. Тут нас обступила толпа евреев, с предложением разных услуг и даже с подарками. Все громко разговаривали, вспоминали дедушку. Райгородский сахарный завод принадлежал уже Бродским. Не могу сказать, чтобы чем хорошим вспоминали бабушку, она не умела быть популярной. Пришел старый еврей Розенфельд, которого мы видели, когда он приезжал к матери по делам. Он пользовался большим уважением у нас, - его принимали в кабинете. Потом я уже узнала, что когда последовало разорение, он предложил моей матери деньги только под расписку, т.к. она никогда в жизни не подписывала векселей. Конечно все деньги были ему отданы с благодарностью. Розенфельд настоял, чтобы мы переждали у него, пока лошади будут отдыхать. У него, в парадной комнате, мы пили чай, ели всякие вкусные сладости, а также компот, который мне показался особенно вкусным, хотя был очень пряный. Жена Розенфельда была очень красивая старуха, в черном парике и кроме нее было еще несколько молодых евреек. На дорогу нас снабдили еще всякой провизией и провожали нас, можно сказать, все местечко. К вечеру мы доехали до Лозановки. Дядя верхом выехал нас встречать, а на крыльце нас ожидало несколько человек старой прислуги и нас счастливых, но очень усталых, провели в отведенные для нас комнаты.

   

Вставали мы всегда очень рано. Тогда, при освещении комнат керосиновыми лампами и свечами, не особенно интересно было сидеть поздно, а утром всегда было много интересного. Нам отвели три комнаты с выходом на террасу. Следы запустения насколько было возможно, были удалены, но комнаты были мало меблировны. стены в нашей спальной были под розовый мрамор с белыми лепными украшениями и такой же потолок. На наш детский взгляд они были огромны. Весь наш маленький дом в Плескачевке мог поместиться в них. В одной из комнат стояли библиотечные шкафы и в одном углу были сложены многие иллюстрированные книги, которые дядя предоставил в наше распоряжение, если картины могут нас забавить. Третья комната называлась боскетной и была разрисована, как сад; зеркала, вделанные в стены, были некоторые разбиты. Лучше всего сохранились потолки:  до них, вероятно, труднее было добраться. В боскетной был очень красивый потолок, с каким-то балконом и с видом моря и неба. Я так полюбила этот потолок, что просила перенести мою кровать в эту комнату. В этой же боскетной искала прибежище моя собака и друг Байкал, который приехал с нашими вещами. Т.к. дверь из боскетной выходила наружу, на террасу, то он и стал оберегать эту дверь.

   

  Наши комнаты выходили на большой зал, двухсветный, который находился в центре дома. Мезонин был в полном запустении. когда шел дождь, мы всегда туда забирались и всегда находили что-нибудь интересное. Так в одном углу мы нашли всякие кухонные и кондитерские принадлежности, всякие выемки для пирожных и формочки для конфект. Мы с сестрой их приспособили для глины. Формы были художественные: лошади, люди, фрукты и т.п. Также нашли мы в одном шкафу уборной бабушки массу деревянных голов для накалывания шляп и наколок. Некоторые головы были красиво разукрашены и скульптурной работы. Когда я побывала в Италии, то только тогда поняла я, что Лозановка была безусловно создана  прекрасным итальянским архитектором и художником. Конечно в то время его имя меня не интересовало. Бабушка не любила говорить о прошлом и, если с ней заговаривали, переменяла разговор.

       

Месяц до Пасхи и приезда моей матери прошел каким-то радостным счастьем. Весна была не дождливая, почти каждый день мне седлали мою лошадь. Ездила я с пяти лет, и в сопровождении мальчика-конюха выезжала на розыски в сад. Сад был с обеих сторон реки. В нем было не менее 50-ти десятин, и каждый день я открывала в новых, необитаемых землях то павильон, то охотничью беседку, то запущенный пруд, то старую пасеку или, уже вблизи дома, остатки больших оранжерей и грунтовых садов. В оранжерее не было уже растений. Лишь один столетний кактус доживал там свой век. Он был удивительно оригинален, т.к. бочка, в которой он рос, разлезлась, кругом же него, из пола оранжереи, выросли малые кактусы. За ним ухаживал старый садовник. Кактус, в новой бочке, был впоследствии перевезен в Дзвинячу, а через 45 лет, особым указом умных большевиков,  он был там уничтожен, как вредный представитель буржуазных фантазий. Тогда мне самой пришлось его уничтожить. В Лозановке же кактус пользовался всеобщим уважением, т.к. старик-садовник из него делал какое-то средство от ревматизма, а на зиму кактус закрывали большим слоем соломы.   
 

Share

4 ( 27-04-2016 14:07:33 змінене tanagra33 )

Re: Воспоминания княжны Ольги Александровны Друцкой -Соколинской 1861-1933

Друцкие-Соколинские
княжеский род (Рюриковичи)

Друцкие-Соколинские - русский княжеский род, ветвь князей Друцких.

Князь Семен Федорович Бабич-Друцкой от владения Сокольней назвался Соколинским и был родоначальником князей Друцких-Соколинских.

От князя Самуила Друцкого-Соколинского, принявшего русское подданство после покорения Смоленска, происходит другая ветвь князей Друцких-Соколинских.

Русские ветви рода Друцких-Соколинских внесены в V часть родословной книги Смоленской губернии.

Источник: russia-today.narod.ru/past/fam/a … _sokol.htm

 

Post's attachments

drutzk_sokol_g.jpg
drutzk_sokol_g.jpg 10.66 kb, 4 downloads since 2016-04-27 

You don't have the permssions to download the attachments of this post.

Share

5 ( 03-05-2016 20:05:39 змінене tanagra33 )

Re: Воспоминания княжны Ольги Александровны Друцкой -Соколинской 1861-1933

V


   

Громадные заводские конюшни стояли отчасти без крыш, другие разбирались на постройки. Тут был дом поменьше, где жил управляющий, и дядя тоже. Для нас он переехал в большой дом и занимал кабинет деда, откуда окна выходили в громадный двор, где в былые годы шла проездка лощадей по особой дорожке. Нам рассказывали, что дед рано утром любил выходить пить чай у окна или на небольшой балкон и смотреть на проездку.

     

Двор  был окружен каменной стеной, напротив стояла прелестная белая церковь, с обеих ее сторон были ворота со сторожками. Когда я была там, все уже было разорено и конечно в сторожках уже никто не жил. В каретном сарае, почти пустом, оставалось еще несколько больших экипажей: линейка, человек на 12, которую называли "детской", а также парадный дормез, который был не в очень плохом виде. Сани некоторые еще сохранились и кожа на обивке подушек, синий атлас был как новый. Дядя велел выкатить для нас старый дормез и мы в нем с сестрой "путешествовали". Это была наша любимая игра в детстве. Было весело и то, что когда мы забирались в старый дормез, сразу появлялся кто-либо из старых бывших служащих и рассказывал нам истории о прошедшем Лозановки: о прадеде нашем, о Гетмане Сагайдачном, о временах казачьих, о засилии поляков.  Народ вообще их не любил, в особенности пидпанков, как называли помещиков, вышедших из управляющих и мелких арендаторов. У польских крупных землевладельцев имелись громадные пространства земли, арендаторы ферм были им необходимы, но часто они скоро делались хозяевамии владельцами всех земель, принадлежащих раньше их беспечным владельцам. То же случилось и с Лозановкой. 

       

Тут же, около старого экипажа, услышали мы историю о форрейторе Таранце, которого мы с сестрой представляли в романтическом освещении и которого часто мечтали встретить. В старинных помещечьих домах прислуга занимала известные должности как бы наследственно. Мальчиком Таранец был форрейтором, т.е. ездил на выносных передних лошадях, когда ездили шестериком, что было необходимо при очень большой тяжести экипажей. Таранец был сын и внук старшего кучера. Они были вольными казаками и имели свой хороший хутор. Мальчик играл конечно с барскими детьми и умел читать и писать; он побывал в Москве, Киеве, знал Одессу и Крым; пользовался всегда случаем побывать подальше и набрался ума. Ровесник моей матери и ее старшего брата (они были почти однолетки), Таранец мальчиком попал тоже на  мезонин в Лозановский дом и был приставлен к французу-гувернеру. Моя мать рассказывала, что он говорил так же хорошо по-французски, как и они с братом. Он выучился также по-английски и играл в оркестре на скрипке, - натура, значит, была у него одаренная. Впрочем моя мать говорила, что у них и молодые горничные выучивались говорить на иностранных языках.

     

После смерти деда бабушка приступила к разным переменам в доме. Переносили мебель, переменяя назначение комнат внизу. Для переноски мебели позвали кучеров из конюшни. Тут старые слуги стали вспоминать, что при старом барине, в бюро, которое они переносили, были секретные ящики, куда барин прятал золото. Будто куски золота заготовляли, как кирпичи. Золото сверху было покрыто глиной и отличалось от остальных кирпичей только большим весом. А в Лозановке было несколько кирпичных заводов и барину часто носили пробы кирпича. Когда несли бюро, люди толковали, что оно что-то уж очень тяжелое и что, пожалуй, в нем есть золотые кирпичи. Другим показалось, что что-то звенит при переноске.

   

Таранец обратил на эти разговоры особое внимание и через несколько дней исчез. Потом выяснилось, что в комнате, где поставили бюро, в потолке сделано отверстие, бюро разбито. Тут же нашли вожжи, на которых спускались воры и какие-то атрибуты еврейского костюма, принадлежавшего Мовше, еврею, торговавшему в шинке. Евреи говорили, что Мовша уехал на ярмарку, то же самое думали о Таранце. Стали искать обоих, но молодой барин ничего не объявлял полиции, т.к. Таранец был его любимцем. В народе ходила легенда, что золото действительно было найдено, но положительного ничего не знали.

     

Прошло после этого четыре года. Появился разбойник Таранец, легендарная личность которого интересна. По теперешним временам это был бы тип джентльмена-вора для синематографа. Он великолепно умел гримироваться и обладал способностью к мистификации. За поимку Таранца была назначена довольно большая награда. Полиция заволновалась, т.к. кражи и ограбления на большой дороге Бердичевской повторялись безпрестанно. Таранец занимался также уводом кровных лошадей с заводов; он уводил их на продажу в Яссы, Броды и даже в Вену. Кражи на заводах Браницких, Потоцких и других были действительно блестяще инсценированы: он являлся под видом ремонтера, иногда встрийца. По-польски он говорил превосходно, как поляк. Однажды Таранец сам на себя донес полиции, где его можно найти и поймать. Для этого он переоделся дьячком и сам исправник напоил его водкой, - было холодно, стояла зима. Однако исправника с помощником ожидало на указанном месте неприятное наказание розгами. Исправник вышел живым, но наказание было жестокое. Всех связанных привезли сами разбойники в Черкасы. Такая же процедура произошла в Чигирине и Золотоноше, где на квартиру исправника явились люди, переодетые солдатами, и  произвели расправу. Жену исправника перепугали насмерть, объявив ей, что если ее слишком энергичный муж вмешается в дела Таранца, то ее дети будут украдены. После всего этого полиция мудро перестала вмешиваться и довольно вяло бралась за розыски.

     

Поработав в одной местности несколько месяцев, шайка Таранца уходила верст за 200 в другую сторону. Это давало людям время позабыть прошлое. В народе же стали ходить о Таранце всякие сказки, вроде того, что он уходил из тюрьмы, нарисовав кругом себя мелом лодку, что стены раскрывались перед ним, словом уже всякая чертовщина, столь любимая в наших местах.

   

Но вот дошла очередь и до Лозановки. В один осенний вечер бабушке доложили, что полковник уланского полка, едущий в Елисаветград, просит разрешения переночевать и дать отдохнуть его измученным лошадям. Бабушка вышла к нему в переднюю и очень была рада посетителю, который сразу назвал ей несколько общих знакомых на прекрасном французском языке. Бабушка пригласила его ужинать. Он просил, чтобы ему указали комнату и в сопровождении денщика, несшего очень хорошие саквояжи, вернулся к ужину уже переодевшись. Молодой полковник целый вечер занимал бабушку и гостившую у нее даму польку; играл на фортепьяно, разговаривал о музыке, которую особенно любил и радовался концерту Листа, который был назначен в Елисаветграде. Он расспрашивал бабушку о старшем ее сыне и дочерях, которых встречал в обществе. Т.к. бабушка и гостившая у нее дама собирались на концерт в Елисаветград, то было решено там встретиться. На другой день, когда девушка принесла бабушке кофе в спальную, на подносе лежала записка от полковника, который извинялся, что ему пришлось уехать поспешно. Действительно, рано утром два улана прискакли в усадьбу и велели себя провести в комнату, где почивал полковник. Скоро он появился, не спеша прошел в конюшню, где велел в свою коляску запрячь четверку лучших лошадей, сказав, что хозяйка об этом знает. Противоречить никто не собирался. Бабушка с удивлением прочла записку, подписанную "Таранец" или "Тараненко". В записке было сказано, что уезжая навсегда, он хотел еще раз повидать эти места, где был всегда счастлив, но советовал бабушке не держать своих бриллиантов в шкатулке на туалетном столе, т.к. их там очень удобно взять, но что он этого не сделал, быв слишком хорошо принят в Лозановке и не хотел лишить ее этих украшений и не желая также будить ее дочь Екатерину, спавшую в ее комнате. 

   

Разговоров конечно было много. Прислуга разумеется не призналась, что его узнала, но тут выяснилось, что сестра Таранца, которая была швеей и жила в доме, исчезла. Рассказывали, что она ждала полковника при выезде из деревни и села к нему в коляску. Таранец писал также, что приезжал по своим личным делам. Если бы не четверка хороших лошадей, взятая в конюшне, можно было бы подумать, что это была мистификация, которые иногда в моде было устраивать; на последнем настаивала бабушка, которой было обидно принять своего бывшего кучера за гвардейского полковника. После этого слух о Таранце мало-помалу заглох.

   

Много лет позже мне рассказывал Казимир Подгорский, что он в Париже встретил господина, совершенно соответствовавшего Таранцу, по фамилии Таранецкий, который расспрашивал его о тех местах, где он жил, о Красовских и о других помещиках.

Post's attachments

герб-ген- Красовского.jpg
герб-ген- Красовского.jpg 66.72 kb, 1 downloads since 2016-05-03 

You don't have the permssions to download the attachments of this post.

Share

6 ( 03-05-2016 23:44:29 змінене tanagra33 )

Re: Воспоминания княжны Ольги Александровны Друцкой -Соколинской 1861-1933

VI


    В Лозановке нам рассказывали, что убежавший Мовша сделался очень богатым человеком, обосновлся в Торне, где стал банкиром и куда перебрались понемногу все его родичи.

   

От рассказов о Таранце для нас с сестрой все окружающее приобретало еще более таинственное значение: разрушенная беседка, мост, через который можно было перебраться лишь с опаской упасть в широкий канал, выкопанный бабушкой, где было мало воды, но много лягушек, полуразрушенные громадные комнаты, запущенный огромный сад... Много еще историй узнали мы о Лозановке. Тут же в конюшне нам рассказывали,  как вскоре после свадьбы дед мой ездил с женой принимать переселенцев, переправляемых из его имения в Киевской губернии в Саратов, где он купил большие земли, лежавшие еще необработанными. Там было устроено село по малороссийским обычаям с мазаными хатами, огородами кругом, колодцами и прудом. Место было очень удачно выбрано. Посланные заранее люди выстроили хаты и посеяли огороды. Переселенцы явились уже на все готовое, даже обед был сварен. Скот тоже был куплен. Поселение это удивительно разрослось; оно кажется называлось Райгород, но был и хутор Лозановка.  В Малороссии любили переезжать на новые места, переселялись целыми семьями. В тех местах, много позже, в 1905 году, было имение, принадлежавшее Графу Игнатьеву; земля была продана крестьянам, которых в это время бунтовала наша всезнающая и всемогущая интеллигенция. Несколько лет после того, как вызвала бунт и неудовольствие, должна была признаться, что земля, перешедшая в руки крестьян, перестала давать доходы, а купившие ее не разбогатели, а напротив. Про переезд крестьян в Саратов нам рассказывал старик, который там побывал. Он очень интересно, великолепно рассказывал и пел украинские песни.

     

На Страстной в Лозановку приехала моя мать и старшая сестра, которой было 13 лет, с гувернанткой. Очень мы боялись, что нашему райскому житью наступил конец. Наша мать была часто несправедлива и всегда очень строга и требовательна, но в Лозановке она жила своими воспоминаниями и переживаниями, на нас не обращала внимания. Правда, что дом и сад были настолько большими, что следить за нами было труднее, чем в том маленьком доме, де мы жили в Плескачевке.

     

В Малороссии на Пасху три дня не разводили огня в печах и кухнях. Пасхи заранее заготовляют, так же, как и всякую холодную провизию. Всякая хозяйка старается сделать как можно больше разнообразия в разгавливании, после семинедельного поста: пекут всякое тесто, бабы, куличи, мазурки, пляцки и т.д., сырные пасхи всех сортов. Необходим жаренный барашек, поросенок, индейка, окорока. крашенные яйца и т.д.   

     

В этот день для нас, детей, приготовили также стол, где все было в маленьком масштабе и подано на прелестном маленьком сервизе Веджвуд, который дядя нам подарил и который когда-то принадлежал его младшим сестрам и ему. Сервиз был привезен бабушкой из Англии. Уже после революции 1917 года сервиз купил богатый еврей коммунист, как десертный. Продавая его, я так его определила, и, вот мне пришлось у моих клиентов пить чай в пять часов с разными сладостями и печениями. Странная история этого сервиза! Сидя у моих покупщиков, мне все мерещилась Лозановка, громадный двусветный зал и маленький наш стол с разгавливанием, белый барашек, искусно сделанный из масла, крошечный окорок и бабы, украшенные цветами.

    Удивительно, как жизнь  многогранна... И нет возможности остановиться ни на минуту!

     На другой или на третий день Праздника приехали к моей матери ее старые друзья, соседние помещики Трипольские и еще другие, фамилии которых я не помню.

   

Моя мать после разорения прожила несколько лет у брата в Херсонской губернии, потом переехала к себе в Плескачевку, где не хотела возобнослять старых своих связей и знакомств. Вероятно это было тяжело для ее самолюбия. Вид Лозановки и разорения своего гнезда было ей также слишком тяжело. Помню, как ее поразило плохое состояние могил ее родных, которые были похоронены около церкви. Она долго не могла найти могилы своего отца, это было для нее большим испытанием. К несчастью характера она была скрытного и горя своего не высказывала. Все кончалось вспышками гнева по самым мелким поводам, доставалось прислуге и нам, детям. Поэтому кроме панического страха мы ничего к ней не чувствовали, несмотря на все положительные качества, которые мы в детстве совершенно не оценивали.

     

Семейство Трипольских было очень многочисленное. Мать их незадолго до того умерла и старшая барышня, которой тогда было лет 25 или 24, но которая мне казалась уже очень старой, заменяла мать своим младшим братьям и сестрам.  Две из старших барышень были очень хорошенькие и, как все польки, мило кокетничали и смеялись. Нам, детям, они очень нравились.

     

Приезд Трипольских остался в моей памяти даже с мелкими подробностями, т.к. почему-то, на все случившееся, бедная наша Сонечка Тернер как-то трагично заболела, как мы поняли, от ревности, что нам, детям, даже казалось забавным. Дело в том, что мы с сестрой жили собственной поэтической счастливой жизнью в старом доме и саде, который был для нас полон сказочного величия, волшебниц и интереса. Большие же совершенно не существовали для нас, бедная же Сонечка Тернер успела влюбиться в дядю Сашу, что нам казалось невероятным и смешным. Дядя Александр Порфирьевич был еще очень молод, пожалуй ему было лет 24-26, но он уже успел овдоветь и, казалось, очень любил свою покойную жену, о окторой часто говорил и вспоминал. Она была полька. Повидимому, Сонечка, которая была старше дяди лет на 15, решила его утешить и влюбилась. Она почему-то считала уже себя невестой дяди и особенно была обижена приездом Трипольских и ухаживанием дяди за старшими барышнями. Несколько дней перед этим Сонечка пожелала ездить верхом, страшно натерла себе седлом сидение и, затянутая в рюмочку, не хотела расставаться с корсетом, который натер ей ногу и довольно серьезно. Дядя Саша посоветовал ей какое-то средство. Это ее тоже обидело и она проливала горькие слезы, находя во всей этой истории какие-то поводы к умалению ее девичьей чести. Моя мать ничего этого не знала, конечно, моя же старшая сестра, которой было 13 лет, очень сочувствовала Сонечке, выслушивала длинные объяснения и выгоняла нас из комнаты, говоря, что мы дуры и ничего не понимаем в сердечных делах.

   

Трипольские пригласили нас к себе на Елку, которую их отец устраивал в саду весною для детей знакомых и для деревенских. Жена его умерла на Рождестве и очень грустила, что детей лишили Елки и Праздника. Муж обещал ей, что летом устроит детям Елку. Трипольский был удивительно милый старик, очень любезный, красивый и добрый.  Жили они с покойной женой очень-очень дружно. Она была очень красивая и симпатичная и наша мать ее очень любила. Умерла она накануне Рождества и все просила зажечь свечи на елочном дереве, "На мои именины", - говорила она уже в бреду. Было начало мая. В том году Пасха была  в конце мая. Трипольские были очень состоятельными людьми. На елку съехалось много гостей с детьми. Дом был большой. Я дома не помню, но громадная сосна посередине луга в лунную теплую весеннюю ночь осталась в моей памяти. Нас всех детей сначала заперли в большом зале; потом поставили по парам - девочек и мальчиков по росту. Я стояла с Луцианом Грабовским, который тутже объявил мне, что он брат последней польской королевы. Это сообщение меня так удивило, что я не выдержала и очень невежливо возразила, что не верю et que c'est un mensonge.  Но Грабовский настаивал на правде своего заявления и одна из старших девочек-полек подтвердила его слова. В действительности сестра Грабовского была замужем за последним потомком Понятовского. Овдовев , вышла замуж за Собанского и держала себя всегда очень важно, так что ее и называли"Крулева Польска".

     

В саду собрались деревенские дети. Вечер был такой тихий, что сотни свечей на дереве горели и маленькие огоньки не тухли. Детям раздавали сладости и подарки и  мы танцевали кругом Елки. Счастливые и довольные, мы почти утром вернулись в Лозановку, где нашли в нашей комнате бедную Сонечку, совершенно обескураженную и несчастную. Главное, она никак не хотела верить нашему заявлению, что никто из нас за целый день не видел ее неверного кавалера. Еще больше ее растревожило, когда она узнала, что дядя оставался в  Лозановке и весь день играл в карты с какими-то приезжими своими знакомыми. Дядя объяснил, что не хотел входить в большой дом, не желая компрометировать Сонечку... Сонечка на этом успокоилась.           

Post's attachments

печатки и ст..jpg
печатки и ст..jpg 78.93 kb, 1 downloads since 2016-05-04 

You don't have the permssions to download the attachments of this post.

Share

7

Re: Воспоминания княжны Ольги Александровны Друцкой -Соколинской 1861-1933

VII


     

Моя мать уехала через два дня со старшей  моей сестрой, кажется, опять в Киев. Уступая просьбам брата, она нас оставила в Лозановке. Моему младшему брату было не более двух лет; он остался тоже с няней, которую мы очень любили. Тут последовало какое-то объяснение с Сонечкой. Как всегда, моя мать не признавала никаких  сентиментальностей. Сцена была бурная. Моя мать назвала  Сонечку, кажется, старой девой и объявила, что, если она не бросит своих чудачеств, то увезет ее в Плескачевку, а потом в Киев. Сонечка с разбитым сердцем повиновалась. После проводов матери все вошло в свою норму. Мы опять были счастливы, дядя смеялся, дразнил Сонечку и галантно целовал ее руку после обеда и завтрака, доказывал, что ей ездить верхом не следует, что таких маленьких ног, как у нее, он никогда не видел, и что ноги ее похожи на чайные ложечки.


       

Несколько лет после этого, будучи с нами в Швейцарии, Сонечка мне показывала и читала невероятное количество брульонов писем, которые она писала или собиралась писать дяде Александру и весь этот  probleme de sentiment очень ее еще мучил. Ей все казалось, что не будь моей матери и козней злых полек, она вышла бы замуж и сделалась бы хозяйкой в Лозановке и спасла бы дядю от неосторожной вторичной женитьбы, которая, можно было думать, его и погубила.

     

В начале июня, в Лозановке, было два случая холеры. Дядя со старым столяром подрубливал ветки на огромном орехе, который рос посредине террассы  против комнат, которые мы занимали. Столяру сделалось дурно, и его тутже унесли. В тот же вечер нас спешно отправили в Плехановку. Обратной поездки я совсем не помню, помню только, что я так плакала и так была несчастна уезжать, что мне позволили взять в коляску мою любимую собаку Байкала, с которой я никогда не расставалась и которая приехала в Лозановку на подводе с нашими вещами.

   

Потом рассказывали, что дядя Александр ухаживал за больными и остановил эпидемию, которая в том году была очень сильная. Он вообще любил лечить. Если бы ему помогли пойти в университет, о чем он мечтал, то его жизнь не так бы грустно кончилась, но тогда быть доктором считалось позорным. Все же дядя стал слушать лекции или даже поступил на медицинский факультет в Киеве. Не знаю, доло ли это продолжалось, но в Киеве он познакомился с дочерью профессора Федотова и женился на ней. Женитьба эта была несчастливая. Вскоре он заболел запоем и умер в страшных мучениях, оставив одного сына, с которым мы потеряли всякую связь. Как мне рассказывали после, дядя был очень умным, развитым мальчиком, но его с детства спаивали и развращали приставленные к нему люди. Тут уже можно сказать, что много вины было со стороны бабушки, которая терпеть не могла сына за его сходство с некрасивым и нелюбимым ею мужем.

     

Будучи в гостях у дяди в Лозановке, мы с матерью ездили к ее теткам, к Гревс в Ставидлы и к Дризен в Поповку, также к Белокопытовым. Помню, что в имении Дризен был прелестный дом, но что в нем как-то все были очень старые, очень важные и чопорные, но добрые. У них все было в удивительном порядке. Сам генерал был красивый старик и, кроме него были еще какие-то военные.

     

В Ставидлах же, наоборот, дом был полон детей и молодежи. Дом в Ставидлах не был такой громадный, как в Лозановке, но был один из самых красивых, которые мне приходилось видеть в России. В Савидлах мне потом пришлось быть в 1912 году, на юбилее Бородинского сражения, в Натальин день. Ставидлы были выстроены по планам Растрелли в стиле Александра I-го. Дом был невероятно оригинален, одноэтажный, но очень высокий. Полукругом он охватывал большой луг. Двухэтажные башни, довольно высокие, по концам двух флигелей. Флигеля соединялись с главным домом, с одной стороны оранжереей, застекленной белыми стеклами с цветными медальонами, которые разделялись колоннами, а с другой - столовой. Дом был выкрашен в белую краску с толстыми орнаментами. В среднем этаже были парадные комнаты: большой зал, гостиная, кабинет, библиотека и громадная столовая, которая находилась напротив оранжереи. столовая была с большими окнами, с цветными медальонами, дальше следовали буфетные и кухни. С другой стороны среднего дома, вдоль оранжерей, шел корридор, который соединял дом с флигелем, где жили дети и были комнаты для гостей. Конечно, дом строился в расчете на многочисленную прислугу. Большой сад в Ставидлах доходил до реки и состоял, почти весь, из разных сортов акации, но местность была плоская и грустная. 

       

В 1912 году, у Константина Петровича Гревса собрались некоторые знакомые и друзья и читали письма, которые были написаны Давыдовым и Гревсом после боя, также Раевским  и Шимановскими, соседи-поляки, у которых сохранились мундиры императорской Наполеоновской гвардии.  У Гревсов также было много собрано из этой эпохи. В 1912 году громадная оранжерея была почти пуста, но гостиная была меблирована, как в 1812 году. У Гревсов был бал в костюмах 1812 года.   

           

Вероятно к моему пребыванию в детстве в Лозановке относятся мои воспоминания об имении Белокопытовых, о котором помню только комнату зеркальную, разрисованную цветами, где стояли клетки с попугаями и другими птицами. Один попугай все кричал по-немецки.

       

Бабушка изредка приезжала к нам, сначала когда мы жили в имении Плескачевке, а потом также, когда мы переехали на жилье в Таращанский уезд, в Дзвинячу. Бабушка была очень красива, даже до 92 лет, года ее смерти. Она всегда чем-либо увлекалась. Любила одних, не терпела других. Движения ее были всегда особенно быстрые. Живя заграницей, она сделалась спириткой и твердо верила в переселение душ, только у нас в доме об этом не говорила. Моя мать была не очень податливая и не допускала спиритических рассказов, особенно при детях.

     

Бабушка довольно долго жила заграницей. Сначала ей было там довольно тяжело жить, по отсутствии средств она продавала свои бриллианты и устраивалась в маленьких заграничных городках. Сначала с ней была только ее младшая дочь София, потом к ней приехали другие две дочери, Екатерина и Зинаида. К тому времени дела распутались и они все начали получать проценты, бабушка также. Бабушка с дочерьми жили много лет в По, где ее дочь Екатерина вышла замуж за Графа de Baraute St-Christeau, а младшая, которой кажется было 17 лет, вышла замуж за итальянца из Неаполя, который был тенором, пел в опере в По и был родственником итальянки, которая давала уроки пения тете Соне и Кате. Она же и устроила свадьбы обеих. В то время все верили, что русские неписанно богаты. тетя Катя, кажется, была счастлива. Ее муж и семья мужа были очень симпатичны; принадлежали, по испанским их родным, к Карлистской знати. Тетя Катя всю жизнь прожила в имении около По. Тетя же Соня, хотя и имела очень большое семейство, в живых было 9 человек, была несчастна со своим тенором, который перестал петь, как мне гораздо позднее говорил, из-за страшно ревнивого характера жены. Но тетя Соня была прелестная женщина, ее история очень интересна. Когда ее муж, после ее совершеннолетия, получил на руки деньги, высланные после продажи ее части в России, то он начал спекулировать, играть и скоро она осталась безо всяких средств. Но все-таки детей она вывела в люди. Все они, одни пели, другие играли, а во время большой войны ее 5 сыновей дрались на итальянском фронте.

   
Один из ее сыновей был в Тифлисе, кажется, учителем пения в тамошнем институте и музыкальном училище, до великой войны женился на барышне из общества, очень симпатичной, которая умерла во время революции. Недавно я имела о двоюродном брате и его полурусском сын известие из Милана.

   

Вообще, история тети Сони интересна. Мне приходилось ее видеть каждый раз, что я ездила в Италию и проводила две-три недели в Милане. Она и ее дети, все без исключения, были симпатичны и интересны. Тетя СонЯ была одна из русских женщин, которых нам последние года приходится видеть в беженстве и которыми можно гордиться, столько в них стойкости, любви к своим и моральной непокорности ко всем тяжелым испытаниям в изгнании.


   Бабушка заграницей, с одной стороны, увлекалась спиритизмом, с другой - живописью. В По она копировала знаменитые гобелены и картины, разрисовала целые сервизы, которые ей выжигали в Дрездене, и совершенно не замечала, как ее дочери увлекались иностранцами и удивилась, когда они исчезли.  Старшая уехала в Рим, где ее муж служил в Папской гвардии, и перешла в католичество, а тетя Соня, с мужем, уехала в Англию, где муж ее пел в опере. С бабушкой осталась только тетя Ида, которая навсегда осталась под влиянием матери и только 27 лет вышла замуж за Сергея Михайловича Веселкина. Тогда она приехала одна в Россию. Бабушка осталась с внуками, которых она воспитывала. Тетя Катя к тому времени умерла (внучки  бабушки Красовской, дочери Графини Baraute  вышли замуж: старшая Marie  за du Plessis, а другая за Gertout d'Estansan (Мара)).

     

Бабушка была очень недовольна свадьбой дочери Зинаиды Порфирьевны, но  ей ничего не оставалось делать, как приехать на свадьбу. Несколько лет после этого обе внучки бабушки вышли замуж и она переехала жить к Веселкиным в Киев. Не могу сказать, что ее пребывание у Веселкиных было бы в пользу семье, настолько она была властна и всегда желала играть первую роль. Казалось, что бабушка только и занята своей живописью или работами,  на самом деле, весь дом исполнял все, чего ей хотелось. Изредка бабушка приезжала к нам в деревню. Энергичная не по годам, она сейчас же начинала ккую-нибудь работу; особенно любила возиться в саду с цветами. Она  великолепно умела ухаживать за земляникой и клубникой, пересаживала и просиживала часами за этой работой. У Веселкиных в имении она довела эту часть сада до совершенства. Кроме того, она очень любила стряпать какие-то блюда, совсем особенные, паштеты, курники и всякие пирожные и т.д. и всегда всем увлекалась. Ходила она в деревне всегда в каких-то длинных халатах с пелеринкой и небольшим шлейфом. Платья она себе шила сама или со своей горничной, которая много лет прожила с ней. В деревне ей каждый день приготовляли такое платье, свежее, вымытое и проглаженное. Иногда бабушка отправлялась в таком платье в сад или в кухню и вдруг й казалось, что платье ей мешает, тогда она посылала за ножницами и тут же отрезала часть шлейфа и рукавов, а раз в кухне сделала это кухонным ножом. Мы, конечно, не смели ей противоречить, тем более, что все, что она делала, было всегда стремительно. Горничная ее, Матрена, начинала ей выговаривать. "Сама, милая, виноватата! Не надо было подавать мне этого платья". Живопись бабушки, конечно, имела много интересного и оригинального и была, конечно не хуже Rousseau и других импрессионистов. Краски она видела  и цветы особенно ей удавались. Но в общем, это была мазня. Многочисленные ее картины, в золотых рамах, занимали все стены у Веселкиных, а также их было  нескончаемое количество в St. Christeau и в Rive Haut у Baraute, а также у Мarie du Plessis, любимой бабушкиной внучки. В последние годы своей жизни  бабушка все рисовала на библейские темы: Святых Мадонн. Кажется, она тоже перешла в католичество, но мы этого не знали наверно. Бабушке было 92 года, когда она умерла. В этом году она выехала заграницу со своей младшей внучкой Веселкиной, чтобы провести лето в  St. Christeau у Мarie du Plessis, рожденной Baraute. О путешествии бабушки и Тани Веселкиной мне рассказывал художник Бурданов, которому я телеграфировала а Париж, прося встретить бабушку и помочь немного Тане, которая до того никогда не выезжала из России. Бурданов встретил их, но оказалось, что бабушка меньше устала, чем внучка; три дня она с ними ходила, восхищалась картинами в Лувре и  Notre-Dame и всем наслаждалась. В день отъезда на юг, она все-таки пожелала быть с Таней в Bon-Marche, только после многочисленных покупок присела на скамейку и послала Таню и Бурданова заплатить в кассу и получить покупки. Тут бабушка не выдержала и ее нашли мирно спящую.

   

В тот же год устроилась свадьба Тани Веселкиной. Бабушка уехала повидать других внуков и, когда через три недели она вернулась, ей объявили, что Таня выходит замуж за Александра Larrico. Бабушка оченьлюбила Таню, которая была красивой девушкой. Какую она судьбу ей готовила, неизвестно, во всяком случае, она мечтала для нее  о другом замужестве. Тут всем досталось. Больше всех бедной, безответной тете Иде. Бабушка делала все, чтобы расстроить свадьбу и отложить, но ей это не удалось - Таня вышла замуж. Larrico был сыном доктора, жил в  Bedous, на границе Испании и занимался продажей шерсти, имея магазин, где пастухи находили все необходимое. Таня же к тому времени не имела уже никакого приданого, т.к. благодаря советам бабушки, а также неумелому вмешательству хороших и плохих людей, состояние тети Веселкиной рассеялось как-то незаметно и Веселкиным, барышням, приходилось работать в России. Таня же влюбилась в своего будущего мужа и на все соглашалась.

   После Таниной свадьбы, бабушка, желая наказать непокорную дочь и внуков, уехала к тете Соне в Милан, где очень скоро умерла, пробыв там, кажется, всего шесть недельи недолго проболев.

    Бабушка похоронена на Миланском католическом кладбище. Странное совпадение: один из братьев бабушки, за 25 лет до ее смерти, тоже похоронен на том же кладбище.

Share

8 ( 20-05-2016 07:12:41 змінене tanagra33 )

Re: Воспоминания княжны Ольги Александровны Друцкой -Соколинской 1861-1933

VIII


     

У Веселкиных было очень много картин,  писанных бабушкой, копии с портретов, а также ее композиции. При нашем выезде из Киева, картины эти были куплены женами рабочих из соседнего дома, гле находилась фабрика, а портреты купили для синема, где в это время ставили картину о Шевченке. Таким образом, бабушкино искусство принесло нам всем большую пользу, т.к. за ее работу Веселкины получали всякую провизию. Уезжающим за границу, в тот год, большевики позволяли увозить некоторые художественные вещи, но надо было получить позволение от особой художественной комиссии. Тете очень хотелось сохранить портрет матери, такой же, какой был у моей матери, но комиссия не разрешила вывезти, а взяла его в Киевский музей, вместе с несколькими акварелями, сделанными самой бабушкой -  дома и церкви в Лозановке.

   

  Родители бабушки, Афанасий Иванович Красовский и жена его были похоронены в Киевской Лавре, недалеко от могилы Столыпина. Будучи на похоронах Столыпина, убитого в Киеве, я была в тот день последний раз в Лавре и видела эти могилы, которые были в полном порядке. Теперь их уже, вероятно, нет. Большевики разрушили, стремясь уничтожить все прошедшее и во всем, как дикари. 

   

  В 1857 году моя мать вышла замуж и, вскоре после рождения моей старшей сестры Александры, уехала с мужем, кормилицей и няней заграницу, где пробыла почти два года. Старшая сестра матери, к тому времени овдовев, вышла вторично замуж за Василия Василиевича Мещерского. Скоро к сестрам присоединился и их старший брат Андрей Порфирьевич. Об этом путешествии мы в детстве много слышали от нашей матери, а также от нашей няни, которая очень не любила Парижа. У моей матери было много альбомов с видами и воспоминаниями. Кроме того, у нас в гостиной висел портрет тети Мещерской, сделанный Laure de Chatillon, декольте и в красной бархатной накидке с мехом. Тетя Долли была очень хорошенькая, с чудными глазами и прелестной улыбкой. Очень была на нее похожа внучка тети Дара Татищева. Тут же висел и прелестный пастель той же художницы, портрет моей старшей сестры Александры.

      Я родилась в Москве в 1861 году. О моих крестинах мне рассказывала Дина Дубасова - Сипягина, которая была 7-летней девочкой и очень хорошо все помнила.

   

Моя мать переехала с нами н юг в деревню. где много лет работала над восстановлением своего состояния, а также над тем, чтобы сохранить состояние своим братьям и сестрам малолетним. Тетя Долли при замужестве получмла свою часть и ее разорение не коснулось. Мы года четыре или пять прожили у дяди Андрея, в имении его Водяная  Сагайдаково, в Херсонской губернии. 

     

О прошедшем моей матери знаю очень мало. Она сама мало нам рассказывала, находя вероятно ненужным, чтобы мы сравнивали ее детство в роскоши и довольстве с житьем, как ей казалось, слишком стесненным в деревне. Отца своего она обожала и была, говорят, его любимицей. Она никогда не вспоминала с нами, или только отрывочно и то, что она рассказывала не могло дать понятия о его личности. Про бабушку она тоже ничего не рассказывала.

   

Моя мать, по тем временам, получила очень хорошее образование и воспитание. Она обладала завидной памятью, говорила прекрасно по-французски, английски и немецки; также хорошо говорила по-польски и по-малороссийски. С подругами своими польками она говорила, конечно, по-французски, но читала всех польских классиков, Мицкевича и других. С прислугой она очень часто говорила по-малороссийски, а с крестьянами почти всегда и, думаю, что поэтому была популярна между крестьянами. Русскую историю и литературу она тоже хорошо знала, но особенно любила историю нашего края и всегда, до самой смерти, интересовалась всеми новыми книгами по этим вопросам. Музыки и рисования моя мать не любила, а также стихов и романов, в особенности французских.

О себе самой


       

Всегда с чувством страха и угнетения вспоминаю свое детство. Хотелось всегда спрятаться, исчезнуть, убежать подальше, даже умереть. Смерть в детстве и даже молодости не кажется страшной. Всегда завидовала тем, которые уходили или уезжали из нашего дома. Мать наша была почти всегда для всех окружающих требовательна и часто несправедлива, капризна. Все ее действительные качества, как ум, прямой характер, твердость в несчастье, все это скоро забывалось. Дети, гувернантки и прислуга могли только спокойно вздохнуть, когда она выходила из дому или, лучше, уезжала. В доме же всегда надо было ждать, что или нас, или кого-нибудь позовут для неприятных разговоров. Как только погода позволяла, она уходила в сад, где любила смотреть на работу садовников или уезжала в поле. Оставшиеся в доме начинали радоваться, а те, что находились с ней, только и думали, как бы от нее избавиться поскорее.

       

Вскоре после моего рождения мы переехали в имение дяди Андрея, Водяную. Дядя, кроме того, для своего завода и охоты арендовал имение Веселовских и еще другие. Об этом периоде я, конечно, почти ничего не помню, хотя мое первое сознательное отношение к окружающему связано с  Водяной. Вероятно мне было года четыре. В доме случилась история по поводу моли, которая съела великолепную персидскую или индийскую шаль, которой моя мать особенно дорожила. Она вообще любила все красивые вещи. И, как будто,  в порче шали была виновата тетя Ида, которая имела ключи от сундука с шалью, или она заступилась за девушку моей матери. Помню, мы с тетей пошли гулять к реке. Тетя Ида сидела на берегу и тихо плакала, а наша няня ее уговаривала не горевать. В эту минуту, мне кажется, что я в первый раз увидела солнце, которое заходило громадным огненным шаром. С болота поднимались стаи птиц и куда-то улетали вдаль, с криками, раньше покружившись над рекой и далекими степями. Я почувствовала непреодолимое желание тоже улететь. исчезнуть, а главное, не возвращаться обратно в дом, куда нас прибежали звать.

     

У дяди Андрея был конский завод и вся жизнь вертелась около интересов этого завода. Иногда дядя приводил в дом чудного белого арабского жеребца и сажал нас на него. Лошадь осторожно ходила кругом стола в большой столовой. Моя мать также очень любила лошадей; когда была здорова, ездила верхом, а когда я выучилась ездить  верхом, не знаю, но в те времена у меня уже была маленькая верховая лошадь.

     

Мы проводили долгие часы, смотря на выездку и проездку лошадей, а также в табуне, с жеребятами, которым возили хлеб. Помню, как с Дона привели табун лошадей; это были кобылы для завода. Весь косяк был загнан в громадный двор, где происходила проездка лошадей. Двор был окружен высоким валом, на вале были скамейки, чтобы смотреть на проездку. Косяк кобыл жался и не давался в руки конюхам и наездникам. Дядя и его несколько знакомых офицеров ходили между лошадьми, а мы смотрели сверху; помню няню и тетю Иду, которые были с нами. Кобыл ловили на аркан и уводили в конюшню. Особенно трудно лавалась в руки вороная кобыла, она хрипела, кусалась и красиво поднимала голову и ржала. Вдруг, необыкновенным прыжком, она очутилась на валу и помчалась в степь. За ней понеслось несколько всадников, но ее не догнали. Оказалось, что кобыла во время дороги несколько раз порывалась убежать, ее привязывали. Помню, что к вечерним молитвам, которые мы говорили перед сном и в которых молились за родных и близких, я стала прибавлять молитву за вороную кобылу, чтоб ей удалось уйти и вернуться домой, кажется, в завод Орлова. Пожалуй, это была единственная молитва, которая была для меня исполнена. Конечно, вороная кобыла не возвратилась к дяде Андрею. Ее уход и возвращение домой  были слишком необыкновенны. На Дону у нее остался жеребенок, она к нему стремилась.

     

Вообще, как у всех детей, выросших в деревне, животные играли большую роль в нашей детской жизни. Дядя Андрей был страстным охотником и по тем временам был одним из редких охотников, которые ездили на охоту на львов и тигров. В Африку он ездил с французом Жирар. Не знаю, был ли он очень знаменит во Франции, но дядя много онем рассказывал. В зале у дяди в доме стояло длинное фортепьяно и на нем сидело чучело пантеры, убитой дядей Андреем; тут же стоял громадный тигр и было разостлано несколько шкур, а на стенах висели головы кабанов и рога диких баранов с Кавказа. Это были слишком большие игрушки для маленьких детей, но мы их очень любили, в особенности, когда зверей выносили на воздух, чтобы их чистить. Кукол я не любила никогда, да и играть с ними не умела. Девочки вообще играют с куклами, подражая жизни: одевают, раздевают кукол, повторяют слышанные от больших разговоры. Все эти проявления обыденной жизни были бы для меня напоминаниев самых неприятных минут в жизни, поэтому играть в куклы не хотелось. Живые игрушки, в особенности собаки были интереснее.  У дяди Андрея была большая псарня, много борзых собак. В Херсонсокй губернии тогда охота с борзыми была интересная, зайцев и лисиц было много. В комнатах жили два английских понтера. Очень они были умные и красивые собаки, Фокс и Мирза. Нам с ними позволено было гулять и играть, но когда у Мирзы были щенки, она становилась злая и нервная и нам запрещали к ней подходить, ее выносили в проходную комнату и она там лежала в корзине со щенками, а пищу ей ставили в соседнем коридоре, т.к. она на всех, кроме дяди, бросалась, не допуская никого к себе.   

       

Мне было четыре года и я происшествие с Мирзой прекрасно помню. Смотреть на щенков я ходила с дядей Андреем, но тут его не было и я не выдержала, слишкои сильно было искушение. Высмотрев, когда Мирзы не было в комнате и двери были как будто затворены, я подошла осторожно к корзинке и успела только взять одного из щенков, когда дверь отворилась и разъяренное животное бросилось на меня. Мой крик, к счастью, был услышан и меня спасли тем, что буфетный мужик, который в эту минуту вносил воду, вылил ведро воды на собаку и на меня, конечно. Собака сильно покусала мне руку и щеку, которую пришлось зашивать и на которой навсегда остались шрамы. Меня обещали высечь за непослушание, но потом моя мать меня простила в виду серьезности ранения. Дядя хотел тоже наказать Мирзу и ее перевели на псарню, но потом вернули в дом. Этот случай совершенно не повлиял на мою любовь к собакам.  Т.к. дядя Андрей вскоре умер, кажется мне тогда было лет восемь, не знаю, сумею ли я, хотя отчасти, дать понять что в нем было такого удивительного, и почему его все, которые знали, любили. С моей стороны к дяде Андрею было обожание, как к единственному, с которым моя мать считалась, который ей умел противопоставить свою волю и желание. Также его веселость была заразительна. Детям, думаю, веселье, смех и жизнерадостность необходимы, как пища.

       

Дядя и моя мать часто ссорились. Моя мать собиралась тогда уезжать в свое имение Плескачевку, но вскоре они мирились. Кажется моя мать часто разочаровывала своего брата в больших его увлечениях то одной, то другой дамой. Дядя был совершенно некрасив, только глаза у него были привлекательными, но он был большого роста и очень элегантен. Говорили, что он необыкновенно похож на отца, но вспыльчив и легко увлекается. Нас, детей, увлекали разные шутки и проказы дяди и мы заставляли его рассказывать, как он заставил немецкий город говорить о себе. Тогда это было в моде, теперь же было бы странно,  да и никто бы не смеялся над всякими невинными чудачествами.

       Так дядя Андрей был заграницей, когда там, в Париже, была тетя Долли Мещерская и моя мать. Дядя приехал туда из Алжира, где охотился на львов. Летом, всей компанией, с несколькими русскими дамами они были на Рейне, кажется, в Кёльне. Дядя держал пари с одной дамой, что на другой день все местные дамы будут говорить о нем. Стояла прекрасная погода; весь город выходил на берег Рейна на прогулку. Дядя появился в очень странном костюме: широком плаще и громадной шляпе, невероятных размеров. Пройдя несколько раз по набережной, он подошел к берегу и стал надувать гутаперчевый плащ, который оказался лодкой, вынул из кармана небольшие весла и прикрепил к лодке флаг, на котором было написано: "Vivent les jolies femmes de Cologne". Проехав таким образом перед публикой, которая начала ему аплодировать, он переехал через реку на другую сторону и, оставив там свой костюм и лодку, вскоре вернулся к сестрам своим и к хорошенькой м-ме Бибиковой, с которой держал пари. 40 лет после, в Риме, где я часто видела Елисавету (забыла ее отчество) Бибикову, рожденную Шереметеву, она мне рассказывала о дяде и о Сипягине, его приятеле. Она была замужем за сыном Дмитрия Гавриловича Бибикова, жила долго в Киеве и всех их хорошо знала и любила. Впоследствии, если будет время, расскажу то, что слышала о дяде Андрее и Сипягине. Помню, в Русской Старине была статья о них и их друзьях и об обществе "Балагул", которое они устроили.

Post's attachments

АндрПорф.jpg
АндрПорф.jpg 165.68 kb, 4 downloads since 2016-05-19 

You don't have the permssions to download the attachments of this post.

Share

9

Re: Воспоминания княжны Ольги Александровны Друцкой -Соколинской 1861-1933

IX


   

Моя мать, получившая лесное имение Плескачевку, стала там устраиваться, ездила туда. Господского дома там не было, но раньше там был винокуренный завод, который уже не работал,  и домик для заведывающего над большим каменным складом. Дом этот приспособляли для житья, но покуда он не был еще закончен. Мебель была сложена в большом сарае. Не знаю, поссорилась ли мать с братом, но она решила выехать к себе.

     

Дядя Андрей уехал в Одессу. откуда его сестры, Екатерина и Зинаида, уезжали заграницу к бабушке. Мы переехали в Плескачевку, где прожили до осени в сарае, что нам, детям, казалось очень забавным. Вернувшись из Одессы, дядя Андрей, хотя и очень обиженный на мою мать, все же просил ее возвратиться, т.к. дом в Плескачевке еще не готов и будет сырой. В сарае стояли сундуки, мебель и наши кровати, защищенные ширмами. Дядя был возмущен и уговаривал, чтобы мать позволила хотя бы детям вернуться к нему. Казалось, что вопрос был решен и мы вернемся к дяде, но лошадям надо было отдохнуть, а на утро все опять переменилось и нам объявили, что мы остаемся. Помню, что я уже перенесла свои игрушки и, главное, своего друга Байкала в экипаж дяди Андрея. Видимо произошел какой-то плебисцит, меня (в чем меня упрекала потом моя мать) спросили, хочу ли я уезжать с дядей и я выразила охоту ехать с ним. Меншинствам не везет! Дядя уехал... Конечно, я не могла понять причины, почему случилась размолвка между сестрой и братом. Знаю, что моя мать очень горевала. Вероятно был разговор о женитьбе дяди Андрея.

   

Прошло некоторое время. Дядя опять приезжал звать мою мать на свадьбу. Барышня, на которой он должен был жениться, была Золотарева, брат ее был большим приятелем дяди Андрея и его две сестры, Гр. Боб... и м-ме Абаза, которые обе были красивы и одна из них хорошая музыкантша, очень любили дядю. Говорили, что он и за одной, и за другой ухаживал. Третья сестра, которая жила у брата, была очень красива лицом, но со странными, то, что называется "сабельными" ногами, как-то привскакивала, хромала; кроме того, она и говорила как-то противно, нервно, и все знали, что у нее падучая и бывали очень частые припадки. Уверяли, что свадьба была устроена как-то неожиданно, что после кутежа в полку он оказался обрученным. Моя мать, кажется, делала все возможное, чтобы расстроить этот брак, тем более, что наш доктор знал все подробности о болезни невесты. 

   

Где состоялась свадьба дяди, я не помню, думаю, в Елисаветграде. Мать взяла меня на свадьбу. Народу было много, было много красивых дам и мне казалось, что все было очень весело. Мать моя с какой-то дамой имела крупный разговор и плакала. Вечером, случилось это повидимому, после длинного обеда, с женой дяди сделался припадок падучей. Суета в доме поднялась страшная и, хотя перед этим меня отослали спать, я видела растерянные лица, доктора... Семейство невесты перед этим отрицало существование болезни у невесты дяди, но тут нельзя было отрицать. Развод можно было получить, на чем настаивала тут же моя мать. После я узнала, что она и высказала ясно, что думала об этой свадьбе. Но дядя был очень добрый и, вероятно, бесхарактерный человек: он, хотя и соглашался с сестрой, но ему жаль было несчастную девушку и он не хотел ее позорить. Мы выехали домой на рассвете. Помню невероятное количество конфект, фрукт и разных сладостей, которыми меня одарили.

     

Через некоторое время моя мать получила письмо от брата, который после этого приезжал к нам с молодой женой. Тут случилась невероятная история: жена дяди, не выходя из кареты, уехала. Дядя имел объяснение с сестрой, которая не пожелала принять его жену. Она вообще не оправдывала ее и считала отвественной за свои поступки. Дядя так невероятно переменился, что нас, детей, это поразило: он постарел и был расстроен, жена же его сидела в карете и ела конфекты, которыми, уверяли, она питалась, и глупо смеялась. У нее были громадные синие глаза, черные косы, крошечный рот и прекрасные зубы, она походила на цыганку.

     

Прошло некоторое время и моя мать получила письмо от дяди с приглашением на крестины сына, но тут же пришла телеграмма о его смерти. Только впоследствии я узнала, что дядя покончил жизнь самоубийством. Через несколько дней после рождения у мальчика сделался припадок, который приняли за падучую и это его так расстроило,  что он не поверил доктору, который его уверял, что у сына судорги или что-то в этом роде. Моя мать была так потрясена смертью брата, что заболела и с нею вместе заболел наш младший брат Дмитрий, которого она кормила, и вскоре он умер.     

   

Стояла весна. Гроб покрыт был подснежниками. Деревенские дети выносили гроб на кладбище. Потом был обед для всех детей деревни и им роздали подарки. Проводы - один из многочисленных обычаев Малороссии; на них дают платки тем, кто выносит хоругви. У богатых бывают большие обеды для присутствующих. Мы не знали о смерти дяди и только в этот день похорон Мити нам сказали о ней, так что у меня смерть брата и дяди смешалась. Думают вообще, что дети не чувствуют утраты, как большие, мне кажется, что это несправедливо: забывают все одинаково, но чувство, пожалуй, в детстве глубже и остается отпечаток в душе навсегда.

     

С вдовой дяди Андрея моя мать никогда не хотела встречаться. Сначала жена дяди жила у себя в имении с сыном, потом в Елисаветграде и Петербурге. Сын дяди приезжал с нами знакомиться. Он был очень неинтересный, некрасивый, застенчивый, но хороший офицер и очень здоровый. Никаких припадков у него не было, да он и не мог бы быть кавалерийским офицером иначе. Для матери он был необыкновенно добрый и хороший сын. Но его имением и вообще домом и состоянием управляла его кормилица, простая женщина из деревни, очень умная и толковая, которая умела с тактом устранять неуравновешенную, больную женщину, предотвращая несуразные поступки.

     

Прошло 40 лет после смерти дяди Андрея. В один прекрасный день, мы тогда проводили с матерью зиму в Петербурге, Владимир Красовский просил мою мать и меня познакомиться и повидать его мать. Мне стоило много труда устроить это свидание. Старые счеты должны были быть забыты. Моя мать, для племянника, согласилась, но очень волновалась... Явилась женщина с еще сохранившимся красивым лицом, перекошенная, с нелепой походкой и странными жестами рук, какими-то нелогичными. Она посидела четверть часа у моей матери, а потом со мной.  Было необъяснимо, как такое ненормальное, полусумасшедшее существо могло невольно сделать столько зла. Она что-то старалась объяснить, говорила нетактично и просто глупости. Мне невырахимо было жаль ее сына...


   

Дом в Плескачевке, куда мы переехали после смерти дяди Андрея, был очень маленький, с низкими комнатами и небольшими окнами. Дом был выстроен над высоким и громадным каменным подвалом. Раньше в этом подвале хранился спирт из винокуренного завода, который уже не работал. Мы, кажется, до осени прожили в каретном сарае, который нам очень нравился своей необыкновенной обстановкой. Дом, приведенный в порядок, был очень симпатичный, с белеными стенами и с коленкоровыми белыми занавесками, одинаковыми по всему дому. Внизу, в подвале, находились кухня, прачешная и большая, длинная столовая, выходящая на длинную террасу-балкон. Перед балконом расстилался громадный луг, а за лугом синел дубовый лес.

     

Хотя мать моя считала своим долгом говорить нам, что мы очень бедны, и даже наказывала нас за небрежное отношение к вещам, за всякое пятно на платье и разбитую посуду, сравнивая то, что называется бедностью теперь, как-то даже смешно вспоминать наше положение в детстве. Дом был, конечно, маленький и без сравнения с Лозановским, комнаты небольшие, но веселые, а столовая, где мы обыкновенно играли и обедали, была очень большая. Сада, собственно, в Плескачевке не было. Моя мать начала его сажать и устраивать, но лес был очень близко. Через ручей положили небольшой мост и, как только можно было, мы с гувернанткми и няней уходили гулять. У нас всегда была француженка и немка. Немка была няней моего брата. Кажется, она прожила у нас лет семь. Остальные постоянно менялись. Пожалуй, между ними  были порядочные, но были и никуда не годные, даже была одна воровка, которая от нас попала к нашим друзьям и там попалась на большой краже. У нас она только крала мелочи, обвиняя горничную. кроме того, в доме жила почти всегда компаньонка моей матери, Сонечка Тернер, очень доброе и хорошее существо, но ограниченная институтка. С ней постоянно бывали истории: она уезжала, а потом возвращалась, это происходило периодически. Летом об ней забывали, но зимой являлась необходимость ее присутствия; иногда просто моей матери было скучно, она любила работать обыкновенно на пяльцах и слушать интересную книгу, гувернантка же француженка могла только читать романы, а французских романов моя мать не любила. Тогда и появлялась  Сонечка. Иногда моя мать уезжала в Киев или Петербург, тогда Сонечка оставалась с нами. Это были лучшие периоды нашей жизни.

   
     
Помню, в такое время, это было, кажется, на Рождество, к нам приехал наш отец, который служил в Юго-Западном крае, но приезжал к нам обыкновенно всего на несколько дней, часто оставался всего на один день, т.к. всегда происходил неприятный разговор с моей матерью и наш отец спешил поскорей уехать. Отец мой был очень красив, очень большого роста, всегда приветливый и добрый. Кончил он Лицей, говорил по-латыни и по-гречески и был вообще очень хорошо образован. (Играл в Лицее латинские и греческие пьесы ). Он страстно любил музыку, много читал и увлекался чтением. Нам он всегда привозил книги. Помню, как он сам их сначала прочитывал, сидя  в большом кожаном кресле и весело смеялся. Книги мы также получали от детей Сипягиных, наших двоюродных брата и сестры; на Рождество всегда от них была посылка с книгами, из которых некоторые, по записи, переходили к третьему и четвертому поколению маленьких читателей. Мы передали многие книги нашим двоюродным сестрам Веселкиным и некоторые из них после долгого путешествия попали в руки детей моей двоюродной сестры Ларик.

     

Кажется, мой отец пробыл тогда у нас в деревне две недели. С ним всегда приезжал его лакей Семен, который у него жил много лет. Семен был очень предан отцу и ухаживал за ним, как нянька. Мы Семена тоже очень любили. Он всегда что-то мастерил и делал нам игрушки. Когда, впоследствии, мой отец служил в Каменец-Подольске Вице-Губернатором, Семена все знали. Он никогда не забывал что надо его барину делать, в какой день  какой подавать мундир и как кого зовут. Память у Семена была удивительная. читал он тоже очень много и историю края знал прекрасною В то время это было необходимо, т.к. там существовали еще особые законы, действовавшие в Юго-Западном крае.

   

В том году мы с отцом ездили на праздниках к нашим друзьям Давыдовым в Каменку, о которой расскажу после. Также мы ездили в монастырь, который был от нас в верстах семи. Это был Онуфриевский монастырь, где игуменом был умный и просвещенный человек, в миру Неплюев, который в последствии заведовал типографией в Киевской Лавре. Онуфриевский монастырь был в старину обителью, где любили кончать свою жизнь казаки-запорожцы. Из этого же монастыря начинались иногда гайдамацкие набеги против польского засилья. Некоторые из Красовских были там похоронены, так же, как Сагайдачные и др. мне было, вероятно, лет девять в это время. К несчастью, кроме  моих личных воспоминаний, нет ни малейшего клочка записи, письма, на чем бы я могла обосновываться для определения года.

     

Моя мать очень любила всяких птиц. Где бы она ни жила, в деревне или в городе, окно своей спальни она превращала в клетку для птиц., самых разнообразных - синичек, щеглов, снегирей и канареек. В клетках всегда были разнообразные попугаи, маленькие и большие. Обыкновенно, в день Благовещания всех птиц, которые могли жить на воле, выпускали. На балконе у нас всегда были прирученные воробьи, также иногда сороки или вороны, но это были уже наши любимцы. В Плескачевке моя мать развела большой птичий двор, где все куры, гуси, утки были белые, индюки также были светло-бланжевые. На пруде были белые лебеди из тех, что раньше жили в Лозановке. По двору ходили белые павлины, а также много цесарок, светло-серых.

     

Плескачевка было лесное имение. Земля была глинистая и песчаная. Главный доход имения был лес, который понемногу вырубливали. Наша мать сама присматривала за рубкой леса, а также за порядком в многочисленных садках, разбросанных в лесах. В старину, когда хотели устроить плодовый сад, выбирали кусок подходящего леса, обыкновенно с ручьем или колодцем, который тут же выкапывали; вырубали и корчевали ненужные корни, дозволялось расти только диким яблокам, грушам, сливам и вишням. Все это разрасталось невероятно скоро. Потом к дичкам прививали хорошие сорта фрукт и, через четыре года, умудрялись иметь прекрасный плодовый сад. Иногда даже деревья имели правильный щахматный порядок.

Post's attachments

проездка.jpg
проездка.jpg 241.41 kb, file has never been downloaded. 

You don't have the permssions to download the attachments of this post.

Share

10

Re: Воспоминания княжны Ольги Александровны Друцкой -Соколинской 1861-1933

Х


   

Таких садков в Плескачевке было очень много, фрукт никто, кажется, не продавал, сушили и делали консервы для дома. Раньше, при жизни дедушки, в Плескачевку приезжала особая ключница и кондитер, которые и делали заготовки на зиму для Лозановки и Киевского дома. Тут же , в лесу, было много пасек. в Малороссии варили очень много меду и сохраняли в погребах. Старый мед напоминает венгерское вино, но, пожалуй, хмельнее. Также много делали наливок из разных ягод, гдавное из вишен и слив. Помню, один год весной нас, детей, взяли в лес смотреть как будут выносить из погреба улей с пчелами, зимующими там. Для пасечника была выстроена большая новая изба, в две половины. Одна из этих половин была оставлена для приездов моей матери, в другой жил пасечник с мальчиком. Приехали мы с вечера, нам положили сена на широких скамьях, печки топились и мы сконро заснули. Нас разбудили с рассветом и мы вышли смотреть, как выносят ульи на расчищенную площадку. Опытные пасечники знают, когда надо выносить пчел на воздух. Нам дали послушать улей, где пчелы как-будто суетились и в них, как-будто ритмически пело: значит, пчелы чуют, что для них весна принесла пищу и что ранний, самый полезный для них корм уже приготовлен, как говорил пасечник. Когда вынесли ульи, громадные колоды из выдолбленных стволов липы, и накрыли их, как шапками, большими черепичными крышками, солнце взошло и стало обогревать ульи. Пчелы стали понемногу показываться, сначала оправляли свои крылья и летали, как будто играя, а потом стали улетать в лес и сад. Т.к. никто кругом нас пчел не боялся, то и нам, детям, они не казались опасными. Не надо было махать руками, а терпеливо ждать, чтобы севшая на руку или лицо пчела улетела, а, главное, для ухода за пчелами не надо курить, также не лгать и еще разные другие качества надо было иметь для этого "Божьего" дела, как говорил нам старый пасечник. Весь сад был синий от ряски и барашков лиловых, светлых, которые пахнут медом. Также было много желтых цветов, до которых пчелы были охотницы и с которых они берут воск. Деревья еще были без листьев и солнце золотило стволы.  В лесу пели и кричали всевозможные птицы, стучали дятлы, летали желтые иволги, а белки прыгали и бегали совсем близко. Казалось, они не боялись нашего присутствия. В лесу строго запрещено было стрелять, потому птицы и разные мелкие животные подпускали к себе на довольно близкое расстояние и их можно было рассмотреть. В лес нас всегда сопровождали наши дворовые собаки, но они не гоняли зверей, как охотничьи, и даже зайцы их особенно не интересовали.

     

Сад, где была пасека, был старый, с большими деревьями, особенно грушами. Кругом сада шел большой ров и были большие липы.  Осенью мы всегда приезжали собирать яблоки, почему-то мы всегда ездили на волах. Яблоки укладывали на солому рядами, не смешивая сортов. Несколько мальчиков из деревни помогали собирать фрукты с деревьев. Один раз, осенью, мы собрались уже уезжать из сада, и нам позволили возвращаться на подводах с фруктами, а не в коляске, где сидела уже моя мать с младшим братом и гувернанткой. В это время один из мальчиков увидел на дереве высоко несколько яблоков и двое мальчиков полезли на очень высокое дерево; у одного была палка в руках. Никто в первую минуту не понял что случилось, но оказалось, что на дереве было гнездо шершней, породы громадных диких ос, которых укуса боятся не  только люди, но и животные, лошади и быки одинаково. В одну секунду целый рой шершней, как черный шар , вылетел из дерева, где мальчик их потревожил палкой. Лошади в коляске взбесились и понеслись, волы тоже. Мальчики неистово кричали, т.к. оба были укусаны. Сестра и я не пострадали, т.к. мы упали с воза вместе с яблоками и шершни пролетели над нами. Хорошо, что они скоро скрылись в лесу. Лошадей в коляске остановил кучер, нас взяли в коляску, а укусанные мальчики остались в хате у пасечника, который их лечил своими средствами и очень удачно. Хуже всех пострадали волы из одного воза. Воз был сломан.

     

Жили мы в Плескечевке очень уединенно. Соседей, вероятно, у нас не было или мы их не видели. Одевали нас всегда очень просто: зимой темные платья с серыми парусиновыми фартуками, летом ситцевые платья, также с серыми фартуками, которые мы меняли на время обеда на белые коленкоровые, в косах носили какие-то специальные темемки. Вообще, о  кокетстве в одевании не было и речи. Было что-то спартанское в нашем воспитании, а также полное несоответствие с условиями нашей жизни в будущем, т.к. она не могла продолжаться вечно в уединении и вдали от людей.

     Раз или два в год к нам приезжали Давыдовы, Александра Ильинишна, рожденная Чайковская, сестра композитора, с старшей дочерью или с мужем, и мы также ездили в Каменку раза два в год.

     

Лев Васильевич Давыдов, муж Александры Ильинишны, был сыном декабриста и родился в Сибири. Именно с его детьми мы были однолетки и дружили с ними. Лев Васильевич управлял большим имением старшего брата, которому принадлежала Каменка и все имение. В Каменке было несколько господских домов. В главном старом доме жил владелец имения Василий Васильевич, в одной части дома. Другую часть дома занимала семья Льва Васильевича с детьми, которых было очень много. Кроме того, в Каменке жила старушка, жена декабриста с двумя своими дочерьми. Занимали они отдельный дом и нас туда каждый раз водили. Она была приветлива и добра и дети все ее очень любили, так что уходить от бабушки никто не желал. Кажется, она была вторая жена декабриста Давыдова и он на ней женился в Сибири. У бабушки жила также старая няня, которая пользовалась большим общим уважением. Рассказывали, что когда Давыдов, после суда над декабристами, приговорен был на вечную жизнь в Сибири, жена его последовала за ним. Уезжая, она оставила своих двух малолетних сыновей, Василия и Петра, на попечении своей молодой горничной, крестьянки села Каменки, казачки. При этом, ей была дана доверенность на управление имением. Правительство приравнивало детей к сиротам и назначало попечителей. Кажется няню звали Анной. В молодости  она была очень красива и была невестой. Отказавшись от замужества, она посвятила себя вполне детям, вырастила их и опекуны во всем, что касалось детей, с ней советывались. Даже гувернантки, француженка и немка, были под ее началом. Когда дети подросли, их отдали в какое-то учебное заведение, в Киев или Одессу. На каникулы они возвращались в Каменку. Няня два раза ходила в Сибирь к родителям, чтобы дать им отчет и получить указания насчет воспитания их. Первый раз ее путешествие длилось меньше времени, но второй раз она пробыла где-то в Сибири и пропутешествовала 10 месяцев. Она была уже старая, путешествие, часто пешком, было труднее для нее. Добравшись до Давыдовых, туда, где они жили, она пробыла у них всего 10 дней и спешила возвратиться. Старая няня сидела на скамейке около старушки Давыдовой и что-то вязала. Вероятно, ей было очень много лет, но зубы у нее были белые, а волосы черные, покрытые черным шелковым платком.

   

Василий Васильевич Давыдов был очень оригинальный человек. В то время, которое я описываю, он  не был уже очень молод, но казался очень моложавым. Очень красивой наружности, большого роста, он облдал невероятной силой, ломал подковы, завертывал кочергу, и нам, детям, дарил пятаки, которые он скручивал. Детей он любил и мы гурьбой с ним ходили гулять; он для нашей потехи выламывал деревца, такие, что не видя, нельзя было поверить и которые мы, дети, не могли поднять. Василий Васильевич был холост, никогда никуда не ездил и дожил до 95 лет, ни разу в течение 35 лет не выехав из Каменки. У нас в Плескачевке он был один раз, т.к. уважал мою мать, но это считалось невероятным.

       

Старый дом в Каменке был очень большой, поместительный. Тот  самый дом, где гостил Пушкин и где писал некоторые свои сочинения. По стенам столовой и гостиной висело много портретов. Дом был без определенной архитектуры. Посередине громадного двора стоял неоконченный двухэтажный кирпичный дом, под крышей. Лет 20 перед этим, Василий Васильевич задумал строить новый дом, но вдруг, говорили, постройка была приостановлена, т.к. он видел какой-то сон, в котором усмотрел плохое предупреждение. Развалины так и стояли лет сорок, т.к. Василий Васильевич не хотел видеть, как дом стали бы разбирать и увозить матерьял.


     

Моя мать рассказывала, что в тот год, когда Василий Васильевич стал строить дом, он был женихом одной барышни, но узнал, что она выходит за него замуж не по любви. Невеста не скрыла правды. Свадьба расстроилась и она вышла замуж за другого. Вернувшись из Киева, где жила невеста, Давыдов навсегда покончил со светской жизнью и прекратил постройку дома, который был снесен его племянниками, когда Василий Васильевич сломал себе ногу и должен был пролежать несколько лней в постели. Дом сломали и увезли за эти дни его болезни. Кроме этого, он во всю свою жизнь никогда не был болен.

     

В конце своей жизни он никогда не выходил днем из дому.  День у него начинался в 7 часов вечера. в 9 часов подавали обед, на который он иногда приглашал кого-либо из близких, ночью же он принимал управляющего по имению и заводу сахарному. Хозяйство его было образцовое. Он также делал прогулки, три или четыре часа, даже зимой; ходил он с большой палкой, которую, я помню. мы с трудом поднимали. Ходил он страшно скоро.

     

В Каменском доме мне пришлось видеть и слышать игру Петра Ильича Чайкрвского. Кажется, был день именин Татьяны Давыдовой. Сломали ее куклу и Чайковский написал на смерть куклы марш. Он очень любил своих племянников и племянниц и разговаривал и играл с детьми. В Каменке он писал одну из своих пьес. Помню, как в буфете мы слушали с ним слепого кобзаря, а также колядки.

   

В Каменке. по полям, оставалось много старых дубов и это было очень красиво. Когда Давыдов умер, наделив при жизни своих братьев и сестер, родившихся в Сибири, он оставил все свое состояние племяннику, который за одни дубы получил 300 000 рублей, не считая всего громадного имения, заводов, мельниц и прочего. Сегодня этот племянник служит поваром. Каменка разоренв и уничтожена.

   

У Василия Васильевича Давыдова было три дочери от многолетней связи с красивой местной крестьянкой. Мы называли этих детей красными детками. Они были прекрасно воспитаны и выданы отцом замуж. Мать их умерла, когда они были малолетними. Отец сам занимался их воспитанием. Они имели свой отдельный дом и штат прислуги и гувернанток, так что, когда мы бывали в Каменке, в детстве, там был большой детский мир.

Post's attachments

дети-2.jpg
дети-2.jpg 103.27 kb, file has never been downloaded. 

You don't have the permssions to download the attachments of this post.

Share

11 ( 30-09-2016 20:04:20 змінене tanagra33 )

Re: Воспоминания княжны Ольги Александровны Друцкой -Соколинской 1861-1933

XI


   

Мне было лет одиннадцать, когда наша мать приобрела новое имение в  Таращанском уезде. Оно было куплено с торгов и было очень запущено, но с великолепной землей и хорошим лесом. Прежде всех туда выехал управляющий Дионисий Антонович Келлер со своей семьей. Моя мать тоже туда ездила, а в мае месяце мы тоже туда двинулись. Перед этим выехали подводы с вещами и животными. Подводы были присланы из Дзвиняче. Наши люди находили, что там уж  живут по-другому, что тот народ чудной и что они говорят плохо по-малороссийски, хотя до нового имения было верст 120, не больше.

   Выехали мы на двух экипажах  и по дороге ночевали в Ставищах, имении Браницких, где, кажется, прожили дня два, т.к. заболел мой брат, которому было два или три года.

   

В Ставищах хозяев в это время не было. В Ставищах был чудный сад, большие оранжереи... Нам, детям, и нашей французской гувернантке показывал все управляющий. Мы также были на конном заводе, где нам делали выводку со всей помпой и умением поляков, которые особенно любят лошадей. Лощади были великолепно выезжены и показывались так, как будто чувствовали, что ими любуются. Один из жеребцов был особенно красив, казалось, он не касался земли, танцевал... Был он светло - серый; на нем была голубая уздечка с кистями и выводил его настоящий араб в белом бедуинском плаще. Его заменила вороная лошадь с Краковской уздечкой с бляхами, и выводил ее молодой наездник в Краковском поясе и костюме. Лошадей было очень много, одна красивее другой. Не знаю, было ли это детское воображение, но Ставищи оставили во мне прекрасное воспоминание. Надо сказать, что я не привыкла к тому богатству, которое видно было во всем.  Моя мать не выходила из комнат, где она жила с моим братом и Сонечкой Тернер.  Мы были с нашей француженкой, вдовой офицера, очень симпатичной. Боялись, что у моего брата будет корь, поэтому мы должны были уехать вперед. У Браницких был очень хороший доктор и собственная больница. Брату моему стало лучше и через два дня мы уехали из Ставищ.

   

Мой отец был знаком с Гр. Браницким и в хороших отношениях с ним. Браницкий всегда сам был очень простой, не любил лишних слов и болтовни, а, главное хвастовства. Для своих крестьян, т.е. тех, которые жили в принадлежащих ему имениях, и которые сами были тоже собственниками небольших кусков земли. он много делал добра, не стараясь их завлечь в католицизм, помогая одинаково, как ксензам, так и священникам, и был всегда для всех доступен. Сыновей, насколько помню, у него не было, дочери его, так же, как он сам, были любительницы сельского хозяйства и жизни в деревне. Впоследствии, мне пришлось быть на их ферме, Роскошная, которая сделалась ж.д. станцией; там выводили всевозможные породы скота, лошадей, овец и свиней, т.ч. кругом Ставищ скот, даже куры, становились лучших пород и это было заметно уже, когда, бывало, въезжаешь в Ставищенские имения. И вот, самый необъяснимый случай: этого всеми любимого человека крестьяне убили в лесу в то время, когда он напал на кражу. Драма эта осталась необъясненной. Подстрекателей не нашли, но они безусловно были.  Трудно даже допустить, чтобы крестьяне стали рубить над дорогой дерева и не знали, кто с ними разговаривает. В год, когда Браницкий был убит, в деревню въехало много пропагандистов из Петербурга. Называли они это - ходить в народ. Но, конечно, положительные люди, в какой бы среде они не находились, были вредны для ихнего дела революции и беспорядка.   

   Охота шла на лучших. Я вспоминаю стихи, которые были посланы одному Генерал-Губернатору, в Петербурге, который выезжал с конвоем казаков:

                            "Напрасно мучишь казаков,
                              Мы не стреляем дураков".

 

В дураков не стреляли и ненужных России людей не уничтожали, но уничтожали всех выдающихся над толпой, не только оружием, но и злым словом, несправедливостью и лестью. В этом была виновата вся, так называемая, интеллигенция, пресса обеих сторон и т.д.  Но как страшны последствия...

     

Дзвиняче и Михайловка были куплены с торгов. Имения эти принадлежали польскому помещику, который проиграл и прокутил их, с помощью своих арендаторов евреев, которым фактически все уже принадлежало. Моя мать всех евреев выпроводила. По закону они и жить не имели права, как новоприбывшие в сельскую местность. Тогда, да и позже, у всех помещиков были евреи на посылках или комиссионеры и очень часто, в случаях разорения, имения продавались за долги и переходили к евреям. К счастью, в Юго-Западном крае, были законы не позволяющие им приобретать землю, иначе край перешел бы полностью в еврейское владение, как это случилось в Галиции и в Венгрии. У моей матери никогда не было такого доверенного еврея. Она знала что стоили бабушке дела с евреями, но косвенно, вероятно, мы были под каким-то контролем евреев и кому-то из них кагалом были даны права эксплуатировать  все покупки и продажи в нашем имении. К счастью нам никогда не пришлось обращаться за кредитом к евреям, хотя сначала мою мать, а потом меня евреи старались увлечь дешевым кредитом.

   

В Дзвенячем до постройки нового дома, что случилось гораздо позднее, господским домом было длинное строение под деревянной крышей с низкими комнатами, но в общем, дом был теплый и очень удобный, когда все переделки были окончены. Имение было невероятно разорено: приходилось строить дома для служащих, сараи, конюшни и воловню. Все мало по малу устраивалось.  Когда мы приехали, то уже кончили строить дом управляющего, с детьми которого моя сестра и брат дружили и играли.  Но наш дом был окружен прекрасным садом с очень большим прудом и маленькой речкой, по которой в лодке можно было доехать до большого дубового леса, где, между прочим, осенью выкапывали трюфели, черные, лучшего качества, очень пахучие, которые я с детства любила есть сырыми с маслом. Около дома у нас были три большие сосны, которые хозяин имения продал за шесть рублей. Моя мать их выкупила у купившего их еврея. Пришлось уговорить хозяина имения выехать от нас. Это был еще молодой человек, но спившийся и полоумный. Несколько лет он еще прожил в местечке, а моя мать ему понемногу помогала, сначала деньгами, а потом посылкой разной провизии, дров и т.д. Когда нас хотели предупредить и устрашить всякими нашими недостатками, наша мать нам говорила: "Вы хотите кончить вашу жизнь, как несчастный Конович", кажется, это была его фамилия.

Share

12 ( 05-10-2016 12:20:10 змінене tanagra33 )

Re: Воспоминания княжны Ольги Александровны Друцкой -Соколинской 1861-1933

XII


     

В Дзвеняче нас стали более серьезно учить. У нас была очень симпатичная гувернантка из Николаевского Института и летом мы немного были свободнее.  Мать моя меньше нами занималась. В Дзвенячском саду мы могли путешествовать и жить по примеру наших любимых книг Жюля Верна, Майн Рида и Робинзона. По воскресеньям нам позволяли даже брать с собой завтрак и отправляться с нашими собаками в Америку. В то же время у нас была небольшая лошадка, которую мы запрягали в кабриолет, а зимой в санки и она нам перевозила нашу палатку и багаж, но этого нам показалось мало и мы с сестрой решили действительно убежать в Америку через Одессу. Собирались мы в эту поездку довольно долго, набирали сухарей и всякой провизии, а также надо было переодеться мальчиками, чтобы нас взяли на корабль юнгами. Для переодевания мы приспособили наши гимнастические костюмы. Надо также было найти подходящую лошадь; взять из конюшни потихоньку нашу поньку было невозможно, т.к. всегда были конюхи. Мы решили воспользоваться слепой водовозкой из сада, которая обыкновенно паслась на сенокосе. Ночь накануне нашего побега мы не спали. Сестра Долли даже плакала: ей нужно было решиться отрезать свои волосы, букли, которые у ней были действительно очень красивы и она больше всего за этот поступок боялась наказания. Ножницы мы конечно брали с собой. На другой день нас отпустили, дав даже нам завтрак, но лошади маленькой не позволили взять, т.к. наш маленький брат желал кататься. Обыкновенно мы должны были в саду держатья ближе к дому, но тут мы сразу, уложив нашу поклажу, пробрались через луг к лошади водовозке и понемногу начали удаляться от дома и сада, в поле позавтракали, но пришлось также накормить и собак. В доме не обратили сначала внимания на наше отсутствие, но потом стали нас искать. Дело было уже к вечеру, когда нас нашел Дионисий Антонович Келлер, уставший и с сапогами, пришедшими в негодность. Сестра моя, хорошо наплакавшись, заснула, не захотев все же расстаться со своими буклями, я же уже себе обрезала волосы, обкромсав без зеркала свои косы совсем нелепо. За это именно мы больше всего были наказаны. После ванны, нас уложили спать, а на утро посадили на два стула на веранде и велели сидеть не двигаясь и не говоря ни слова, даже не позволили махать ногами. Мне, как старшей, велено думать о моем поступке и раскаяться. Кроме того, моя мать нам объявила, что нас отдадут в Институт в Киев. Это было самое страшное наказание. В Институте была уже моя старшая сестра и тамошние порядки нам не нравились.  Наказание сидеть не двигаясь на стуле продолжалось несколько дней. Кроме этого я лишилась на две недели права ездить верхом. Решено было, что осенью нас отдадут в Институт,где не будет ни собак, ни лошадей и где, как рассказывала старшая сестра, холодно зимой и кормят плохо. К счастью, в институт мы поехали только через год и я там пробыла всего два месяца, но нас начали учить и подготовлять к экзаменам.

   

Вообще я всегда плохо училась и никакого призвания к учености не имела. Любила только географию и историю, да в последствии археологию и арифметику, а грамматику совсем не могла осилить и во всю жизнь не научилась писать ни на одном языке. Воспитывались же мы в такое время, когда в России много учились и все женщины мечтали об университете и высших курсах и дипломах.     

   

Моя младшая сестра всегда прекрасно училась и была очень настойчива, чего у меня не было. Думаю, что я бы больше всего хотела быть художницей, т.к. с детства рисовала все что попало с натуры, но серьезно я этим не занималась и не достигла никаких результатов.

 

В это время у меня была большая кавалерийская бракованная лошадь, ее мать мне купила, она прекрасно была выезжена и, когда не было никакого наказания за какие-либо проступки, я каждый день ездила верхом и часто без сопровождающего меня мальчика из конюшни. Как-то раз летом я очень опаздывала к обеду. Желая сократить дорогу домой и видя, что ворота через лес открыты, я отправилась через лес. Дорога проходила по лугу. С обеих сторон был густой лес, в некоторых местах верхушки деревьев сходились, ехать скоро нельзя было. Дорога была плоская. Т.к. я в тот день много ездила, то отдыхала и распустила поводья уздечки. Лощадь шла крупным шагом. Вдруг мне показалось, какя-то белая тень схватила мою лошадь за уздцы и повернула ее назад. Я совершенно не испугаласьи, и проехав назад несколько шагов, повернула лошадь по тому направлению, которое мне было нужно. Но я не сделала и несколько шагов, как то же явление повторилось: что-то белое туманное выдвинулось из леса. Лошадь моя быстро повернула и поскакала к воротам, в которые мы въехали. В поле, рядом с лесом, было много народу, шли работы. Лошадь сама остановилась около других лошадей, вся вспотевшая и дрожащая. Я, конечно, опоздала к обеду, но моя мать не обедала в тот день с нами и наша русская гувернантка обратила внимание на то, что я бледна и расстроена. Я сначала не хотела ничего рассказывать, боясь, что мне запретят ездить на моем Лебеде. Александра Ивановна меня успокоила, что все это мне приснилось, померещилось, но пошла рассказать Дионисию Антоновичу Келлеру, который взглянул на дело совсем иначе и послал в лес объездчиков, которые нашли в сторожке нашего полесовщика связанным. Оказалось, что в лесу весь день прятались конокрады и я каким-то чудом не попала на их стоянку.

   

Самым большим другом моего детства была собака Байкал. Она не была особенно породиста, но, думаю, что присходила она от целого ряда дворовых собак, короткошерстых с пушистым хвостом и стоячими ушами, что-то вроде полицейских собак. Я его получила щенком в подарок, и т.к. ему было 10 лет, когда он был убит, то мне казалось, что он всегда останется со мной. Байкал понимал малейшее слово, играл со мной в прятки, приносил вещи, которые стерег, когда мы купались в реке в купальне, вытаскивал из воды мячи и палки, а иногда и нас самих бросался спасать, когда мы слишком засиживались в воде, а гавное - не любил видеть, когда мы ныряли. Но, в общем, Байкал был очень злой, особенно, когда замечал плохое отношение ко мне. Так раз, оставшись в комнате, где мне давала урок французская гувернантка, когда она разворчалась на какую-то мою провинность, Байкал вышел из-под стола и стал к ней подступать так решительно, что француженка бросилась вон из комнаты. Она пожаловалась на меня матери и после этого боялась, или делала вид, что боялась собаки до истерикию За мной он ходил привязанный за ошейник одной ниткой, а когда нечаянно нитка рвалась, то я возмущалась, а Байкал стонал и как будто понимал моё возмущение.

   

Я была уверена, что Байкал понимает все, что я говорю; я рассказывала ему и радости и горе, так как он прекрасно смеялся или улыбался, показывая свои белые страшные зубы. Когда я плакала, он старался лизнуть меня в лицо, тронуть лапой и в глазах его, все понимающих, показывались слезы.

   

Как-то мы летом сидели на площадке в саду. С нами были наши гувернантки, мой младший брат со своей няней и дети Келлера, с которыми мы играли; тут же в тени лежал Байкал. Послышался какой-то шум. Показалась от дома моя мать и нам начала кричать, чтобы мы, как можно скорее возвращались в дом, т.к. в сад вбежала бешенная собака. Но мы не успели даже понять в чем дело, как большая рыжая собака бросилась на нас, но скорее, чем она на нас, Байкал бросился на нее, схватил ее и они начали страшную борьбу, которая кончилась победой Байкала. Но он вышел из борьбы в страшном виде, с разорванными ущами и весь  в крови. Морда и нос были страшно покусаны. Бешенная собака еще вздрагивала в последних судоргах, а Байкал над ней завыл таким страшным воем, отчаянным и последним, которого я никогда не могла забыть. Я бросилась к Байкалу, но меня удержали и в ту же минуту Байкал был убит меткой пулей одного из преследовавших бешенную собаку. Вероятно, убить Байкала было основательно, но жестоко и я не могла этого понять и простить.

   

Со мной сделалось дурно, меня унесли в дом и я заболела, вероятно серьезно. Доктор запретил всякие занятия и разговоры о Байкале и о бешенной собаке. Никто и не напоминал мне о нем, но когда мне стало лучше, я узнала место, где обе собаки были закопаны в саду и ходила туда. Это, конечно, очень глупо и странно, но, во всю мою жизнь, я никогда так искренно не жалела никого, как моего друга Байкала. Могут понять это те, которые выросли в одиночестве, не имея с кем разделить скорбь угнетения и несправедливость. Я перестала спать, нервничала и озлобилась. Байкал погиб как герой и жестокость его смерти была незалужена. Мне хотелось умереть самой, я делала все возможное, чтобы простудиться, так как мне думалось, что у Байкала такая же душа, как у людей и мы опять встретимся.

   

Зимою этого года нас первый раз взяли в город. Ехали мы по железной дороге со станции Белая Церковь. Для сестры моей и для меня путеществия это было каким-то откровением. Мы переходили от одного удивления к другому. В городе нас поразило, что там ночью не ложатся спать, зажигают фонари. Вероятно мы были действительно настоящие дикарки. У моей матери было много друзей и знакомых, но куда бы нас ни возили мы так боялись и конфузились, что кроме мучения ничего не испытывали. Зато цирк и опера совсем вскружили мне голову и, когда через две недели мы вернулись в деревню, я только и бредила цирком.

Post's attachments

IMG_2950-3.jpg
IMG_2950-3.jpg 65.31 kb, file has never been downloaded. 

You don't have the permssions to download the attachments of this post.

Share

13 ( 10-10-2016 09:25:50 змінене tanagra33 )

Re: Воспоминания княжны Ольги Александровны Друцкой -Соколинской 1861-1933

XIII


     

Мать наша вернулась после нас и привезла с собой очень милую русскую учительницу. Страшно строгая и знающая свое дело, она совершенно не боялась моей матери и не позволяла ей вмешиватьсяв наше учение. Всякие глупые наказания были отменены, каким-то чудом учение превратилось в удовольствие. Мария Павловна Кампанцева интересовалась только тем, что интересовало нас. Читала с нами книги, говорила о прочитанном, а вместе с тем требовала знания уроков и завела строгую дисциплину. Моя мать имела привычку обедать всегда вместе с нами, но иногда бывали дни, когда она только вставала около 12-ти, конечно ей не хотелось завтракать и она уезжала прямо в поле или с кем-нибудь разговаривала, забыв, что надо обедать. Поэтому время обеда и завтрака было неопределенно. Это не значит, что мы сидели голодные, напротив, и мы, и наши гувернантки шли на кухню и там всегда было довольно еды, или в людской, где обедали всегда вовремя, мы ели борщ, кашу, картофель, а летом в саду также всегда было чем утолить голод.  Мария Павловна настояла на том, чтобы наша жизнь была распределена по часам, чему мы были очень рады, т.к. находили время, чтобы кроме работы и побегать. Летом мы вставали очень рано, иногда в шесть и даже в пять часов и до чая, когда выходила наша учительница, успевали уже побывать в саду, что мы называли побывать на подножном корму, т.к.всегда было много ягод и фрукт. Сад был большой фруктовый; из него никогда ничего не продавали и хватало и для нас, и для прислуги, которая тоже себе не отказывала, и если была в дружбе с садовником, то так же, как и мы, утром пользовалась фруктами. Но были деревья, к которым строго запрещалось подходить. Это было несколько вишень, розовых и белых, которые очень любила моя мать. Из этих вишен делали также варенье.Таким образом, в нашем саду тоже были деревья познания добра и зла и нас очень позабавило, когда садовник наш, который к тому же был ярым охотником, написал на одном из деревьев такое объявление: "Не тронь, бо буду стрелять!" 

   

Мы с сестрой были в большой дружбе с садовником, который нас всегда угощал редиской и огурцамии, держал для нас соль и черный хлеб, который был совсем особого вкуса, хотя и был с нашей кухни.

   

Парники были очень обширные, где приготовлялась рассада овощей и цветов, тоже было много окон с дынями канталупами. Нас эти дыни особенно интересовали и нам было обидно, что некоторые были совсем спелые, но их моя мать не позволяла срывать. Вообще, если моя мать была здорова, она сама любила копаться в парниках и пересаживать, и сеять всякие семена на пробу. Мы с сестрой решили взять одну из дынь. Их так было много, что, казалось, будет незаметно. Сорвав одну из лучших дынь, мы ее отнесли в строящийся большой курятник, который был уже под крышей и с печкой. Для нового курятника расчистили новое место и устраивали пруд. Дыня была такая большая, что мы не могли ее в один день съесть и спрятали в печку и там же оставили сахар, столовый нож и салфетку. Преступление было вообще очень глупо устроено. На другое утро мы отправились доканчивать нашу дыню и только что хотели открыть дверцу печки, как нас окрикнул наш ночной сторож, он сидел на одной из балок: "Не трогайте, не трогайте, бо я вора стерегу!"

     

Сторожа мы очень любили, но он заявил нам, что должен нас отвести к Дионисию Антоновичу Келлеру и единственно что может для нас сделать, это не сопровождать нас к нему. Сторож нам рассказал, что из парников уже много огурцов и дынь пропало, но что те, которые это делали, устраивались более осторожно, чем мы.

   

Дионисий Антонович нас конечно пристыдил, но поверил, что это была наша первая кража и что раньше мы без садовника ничего не брали. Дионисий Антонович конечно обещал никому ничего не рассказывать, но мы с сестрой были удручены; нам казалось, что наша репутация и вся наша жизнь будут омрачены нашим проступком. Думаю, что никакие наставления не дали мне так сильно понять что значит чужая собственность, как эта дыня.

   

Прислуга наша, которая в общем нас любила, была вся возмущена происшествием, особенно наш буфетчик Иван, который не зная, что мы из буфета взяли серебряный нож, стал его искать и заподозрел мальчика, своего помощника, который был совершенно неповинен. Скоро нашли вора, который крал в саду и продавал еврею в деревне, пожалуй даже с согласия садовника.

     

Помню, что у меня было такое объяснение нашего греха: Моя мать постоянно нам повторяла, что все, что она делает, это для нас, значит и дыня, которую мы взяли в парнике, наша. Но тут выяснилось, что то, что принадлежит нашей матери, совершенно не принадлежит нам. Это было совершенно справедливо, но никогда и никому не приходило в голову говорить нам, детям, об условиях жизни в цивилизованном обществе.

     

Осенью нас отвезли в институт, где я провела не больше двух месяцев, заболела, пролежала некоторое время там, в больнице, и потом приехала моя мать и меня перевезли в квартиру моего отца, который в это время служил в Киеве, в Губернком Правлении. Квартира была небольшая в Липках на Институтской, так что отец мой нам ее предоставил, а сам это время провел у Дрентельн. Кажется Александр Романович был тогда Командующим Войсками в Киеве. С Друцкими  он был в родстве и особенно любил моего отца. Когда я заболела, то ко мне в институт приезжала Мария Александровна Дрентельн, а также, на удивление всего института, Александр Романович, который был очень полный, но казался менее страшным, чем его жена, которая всегда была очень холодная на вид и строгая. Но наш институтский швейцар на это  смотрел иначе и даже приходил предупредить в больнице, что меня надо лечить так, чтобы я скоро выздоровела, а то Командующий очень строг. Вообще ко мне он почувствовал уважение и лично, перед тем, как отвечать присылаемому от Командующего солдату, как мое здоровье, требовал меня видеть. Наш швейцар был георгиевский кавалер и, кажется, Семеновского полка, которым Дрентельн командовал. Александр Романович с ним всегда говорил и вспоминал о прошлом полка.

     

Весною моя мать решила ехать заграницу для своего здоровья, а также для того, чтобы отдать нас с младшей сестрой в пансион в Швейцарии. Моя старшая сестра училась уже два года в Гейдельберге, куда была тогда мода отдавать барышень; там были две Лопухины и еще несколько других барышень. Сестра моя уехала с Наталией Ивановной Лопухиной, которая поселилась для воспитания своих дочерей в Гейдельберге, но моя мать не любила Германию и предпочитала Швейцарию.

     

Уехали мы из Киева весной через Вену, где прожили не меньше месяца. К этому времени дела моей матери совершенно поправились. Было начало сахарной лихорадки. Заводов строили все больше, а сахар вывозили заграницу в Англию, Турцию, также в Венгрию. У нас в Дзвеняче выстроили новую Уманьскую линию жел. дороги и наша станция Погребище была в 18-ти верстах от имения. Условия переменились и моя мать очень выгодно отдала имение в аренду новому богачу сахарозаводчику, так что деньги на поездку были и моя мать могла считать, что добилась своего и восстановила свое состояние.

   

Мы провели два месяца в Halle в Haute Autriche. Очень красивое место, где собиралась австрийская и венгерская аристократия. Воды эти были в большой моде т.к. Австрийская Императрицатакже туда приезжала лечиться и жила в замке, который был близко от  Halle. Осенью  мы переехали в Швейцарию, где моя мать начала искать нам пансион. Осматривали несколько пансионов. Тогда были нигилистические веяния и в Женеве жило  много рысских всяких толков. Нас поместили chez M-me Leclercq.  Там жило 10-12 девочек, а учиться приходило утром 30 детей. Кроме нас обещали других русских не принимать, т.к. моя мать очень боялась, что нас будут пропагандировать. В начале нам давал уроки русский священник, но потом моя мать их прекратила: кажется и вященник был не очень надежный, по крайней мере, его дочь все время вертеласьв обществе нигилистов. Мадам Леклерк и ее две дочери, которые нами занимались, принадлеждали к секте куэкеров-методистов. Приходящие дети были из лучших кругов женевского общества, так сказать из тамошней аристократии. Это очень странно, но мне кажется, что нигде не было такого разделения классов, как в Женеве. Большая часть старых семей, переселившихся во время религиозных войн из Франции, привезли с собой, с большим достоинством, также классовые предрассудки своей среды. При всей строгости взглядов, правдивости и религиозности, существовала какая-то узость взглядов и предвзятость не только к отдельным людям, но и нациям.   

     

У нас в пансионе не принимали католичек, русских также не было. Мы очень скоро привыкли и полюбили наших начальниц и подружились особенно с двумя американками из Филадельфии, также с несколькими из наших подруг, приходивших учиться. Жили мы на ............. , тогда еще это было за пол часа ходьбы от центра города. Кругом нашей дачи жили и все наши швейцарские друзья.

     

Прожили мы в Швейцарии три  с половиной года. В театр нас не водили. Вообще театр считался грехом, как и всякие развлечения. Привыкнув к некоторой черствости всех окружающих, и также к некоторой холодности, мы чувствовали себя очень счастливыми и я могу сказать, что годы, проведенные в Женеве, были счастливейшими в моей юности. 

   

В Женеве жило тогда много русских, но нас никуда не пускали, т.к. моя мать, когда не была в Женеве, не позволяла нам нигде бывать. В Женеве тогда жили наши друзья Давыдовы из Каменки, Норовы и Веревкины, с которыми очень дружила моя старшая сестра. Она с ними воспитывалась в Гейдельберге. Отец Веревкин был либерал. Кажется он должен был покинуть Россию, но дочки его были прелестные, очень красивые. Обе вышли очень хорошо замуж за французов, не помню их фамилий. Моя мать приезжала в Женеву месяца на два или  три, но проводила зимы в Италии.

   

Во время вакаций мы с теми детьми, которых не брали родители, отправлялись в горы, где жили обыкновенно на какой-нибудь ферме. Ходили много и делали экскурсии по горам и очень любили эти прогулки. Кормили нас великолепно.

     

В 1875 году в Лозанне проводила зиму тетя Долли Мещерская. Там же была моя мать с младшим братом. На Рождестве  мы с сестрой провели в Лозанне две недели. Тетя Долли Мещерская была удивительно мила и симпатична. Хотя по тем временам она не считалась уже молодой, но она была весела и жизнерадостна и только самые ее близкие знали, как она страдает и мучится болезнью своего мужа, которого она очень любила.

     

С тетeй Долли была целая свита людей, т.к. при дяде Васе Мещерском состоял массажист и студент-медик. У тети Долли было двое детей от первого мужа Сипягина. Дмитрий Сергеевич и Александра Сергеевна.Митя в это время служил уже в земстве и приехал повидать своих в Лозанну. Дина была очень элегантная барышня, была великолепно сложена, высокая, грациозная и очень умная. Она брала всякие уроки и читала книги, которые ее близкие находили неподходящими, т.е. книги по социальной истории и по математике. Для барышни большого света это считалось лишним и даже вредным. Я была на шесть лет моложе Дины, но мы с ней очень подружились и это чувство осталось на всю жизнь. Я конечно сознавала все ее преимущества, а также силу характера, который ее отличал всегда. У меня же никогда не было настойчивого характера, я не умела поставить себе цель и стремиться к исполнению задуманного.   

Post's attachments

печ-1.jpg
печ-1.jpg 35.86 kb, file has never been downloaded. 

You don't have the permssions to download the attachments of this post.

Share

14

Re: Воспоминания княжны Ольги Александровны Друцкой -Соколинской 1861-1933

Доброго дня. У мене прадід Бабій (Бабюк) Семен Філіпович із Дзвенячого. Він працював управляючим у Друцької-Соколинської. Є продовження спогадів?

Share

15

Re: Воспоминания княжны Ольги Александровны Друцкой -Соколинской 1861-1933

И мне было бы интересно продолжение... Или они уже опубликованы?

Пошук предків: Глушак (Брянськ.) Ковальов Федосенко (Могилевськ.)
Оглотков (Горбат. п. НГГ) Алькин Душин Жарков Кульдішов Баландин (Симб. губ.)
Клишкін Власенко Сакунов Кучерявенко (Глухів)
Кириченко Бондаренко Білоус Страшний (Новомоск. Дніпроп.)

Share